В главах «Чудово» и «Вышний Волочок» Радищев обрушивает­ся на горожан, считая, что город, населенный пребывающими в тунеядстве представителями господствующих классов, безжало­стно эксплуатирует деревню, выжимая из нее последние соки. Гнев автора «Путешествия» изливается на жителей столицы им­перии: «А вы, о жители Петербурга, питающиеся избытками изобильных краев отечества вашего, при великолепных пирше­ствах, или на дружеском пиру, или наедине, когда рука ваша вознесет перьвой кусок хлеба определенной на ваше насыщение, остановитеся и посмыслите. Не то же ли я вам могу сказать о нем, что друг мой говорил мне о произведениях Америки¹. Не потом ли, не слезами ли и стенанием утучнялися нивы, на кото­рых оной возрос? Блаженны, если кусок хлеба, вами алкаемый, извлечен из класов, родившихся на ниве, казенною называемой, или, по крайней мере, на ниве оброк помещику своему платящей. Hp горе вам, если раствор его составлен из зерна, лежавшего в житнице дворянской. На нем почили скорбь и отчаяние; на нем знаменовалося проклятие всевышняго, егда во гневе своем рек: проклята земля в делах своих» («Вышний Волочок»).

Радищев называет Петербург не иначе, как «жилищем тигров», потому что «единое их (т. е. горожан. — Ю. Б.) веселие грысть ДРУГ друга; отрада их —томить слабаго до издыхания и раболепст­вовать власти». Главная причина, почему друг путешественника господин Ч. и «несчастный» незнакомец покидали Петербург, было неприятие деспотизма. По мнению истинного сына отечества, деревня противостоит городу как положительный пример отрицательному. Не стоит жить в городе, где «не знают, что есть человек, где имя его неизвестно» («Чудово»). Подобное же отри­цательное отношение к городу как вместилищу пороков харак­терно и для философских исканий Ж.-Ж. Руссо.

Высокий пафос подлинного гуманизма и истинного демокра­тизма пронизывает все произведение Радищева от начала и до конца.

Царь и его приближенные. Первопричина всех бед русского народа, по Радищеву, — это «стоглавое чудище» — российское самодержавие. Во имя торжества идей демократии, гуманизма и справедливости истинный сын отечества всей силой своего искрометного таланта обрушивается на создателей законов бесчеловечного, аморального общества, основанного на угнетении человека человеком. В главе «Спасская Полесть» рассказывается об аллегорическом сне путешественника, который вообразил себя царем, или шахом, или ханом, или королем, или беем, или набо­бом, или султаном, сидящим на троне из чистого золота, укра­шенном драгоценными камнями. Голова царя увенчана лавро­вым венком. Вокруг трона располагались знаки власти — меч на серебряном столпе, скипетр на снопах пшеницы, сделанных из чистого золота, весы, на чашах которых лежали книги с надпи­сями «Закон милосердия» и «Закон совести»; царский трон об­вивала огромная змея, выкованная из стали. Возле трона видне­лось немало украшений и надписей, прославляющих власть царя.

Это описание типологически сходно с описаниями известных произведений искусства XVIIIb., например картины художника Д. Г. Левицкого «Екатерина II — законодательница» и статуи скульптора Ф. И. Шубина того же названия.

Путешественнику снилось, продолжает Радищев, что у под­ножия трона толпились придворные и множество народа, все они с робким подобострастием смотрели на самодержца и ловили на себе его взоры, всматривались в лицо властелина, прислушива­лись к его дыханию. Спустя некоторое время подданные начали расточать похвалы своему господину, а потом с восторгом стали слушать приказания, которые государь отдавал военачальнику (имеется в виду Г. А. Потемкин), «учредителю плавания» (имеет­ся в виду начальник Адмиралтейской коллегии граф И. Г. Чер­нышев), «хранителю законов» (имеется в виду генерал-прокурор .Сената князь А. А. Вяземский), первому зодчему (может быть, здесь подразумевается архитектор И. Е. Старов) и казначею. И только одна женщина из всего собрания стояла в стороне, опи­раясь на колонну, и испускала вздохи скорби, всем видом своим показывая презрение и негодование. Это была странница Прямовзора, глазной врач. Вдруг она подошла к троцу и, коснувшись глаз царя, сняла с них бельма, т. е. толстую пленку, подобную застывшему роговому раствору. А чтобы бдительность властителя не усыплялась негою власти, Прямовзора надела ему на палец терновое кольцо. Царь неожиданно прозрел и увидел мир вокруг себя в ином свете. «Одежды мои, столь блестящия, — рассказы­вает герой аллегорического сна, — казалися замараны кровию и омочены слезами. На перстах моих виделися мне остатки мозга человеческаго; ноги мои стояли в тине. Вокруг меня стоящие являлися того скареднее. Вся внутренность их казалась черною и сгораемою тусклым огнем ненасытности. Они метали на меня и друг на друга искаженные взоры, в коих господствовали хищ­ность, зависть, коварство и ненависть. Военачальник мой, по­сланный на завоевание, утопал в роскоши и веселии. В войсках подчиненности не было; воины мои почиталися хуже скота. Не радели ни о их здравии, ни прокормлении; жизнь их ни во что вменялася; лишались они установленной платы, которая употреб­лялась на ненужное им украшение. Большая половина новых воинов умирали от небрежения начальников или ненужиыя и безвременный строгости. Казна, определенная на содержание всеополчения, была в руках учредителя весел остей. Знаки военнаго достоинства не храбрости были уделом, но подлаго раболе­пия... Отвратил я взор мой от тысящи бедств представившихся очам моим...

Корабли мои назначенные, да прейдут дальнейшия моря, ви­делся плавающими при устье пристанища. Начальник, полетев­ший для исполнения моих велений на крылех ветра, простерши на мягкой постеле свои члены, упоялся негою и любовию в объя­тиях наемной возбудительницы его сладострастия...

Подвиг мой, коим в ослеплении моем душа моя наиболее гор-' дилася, отпущение казни и прощение преступников, едва видны были в обширности гражданских деяний. Веление мое, или было совсем нарушено, обращаясь не в ту сторону, или не имело же­лаемого действия превратным онаго толкованием и медлитель­ным исполнением. Милосердие мое сделалося торговлею, и тому, кто давал больше, стучал молот жалости и великодушия. Вместо того, чтобы в народе моем чрез отпущение вины прослыть милосер­дым, я прослыл обманщиком, ханжею и пагубным комедиантом...

Зодчие, согбенные над чертежей здания, не о красоте онаго помышляли, но как приобретут ею себе стяжание. Возгнушался я моего пышнаго тщеславия и отвратил очи мои. — Но паче всего уязвило душу мою излияние моих щедрот. Я мнил в ослеп­лении моем, что ненужная казна общественная, на государствен­ный надобности, не может лучше употребиться, как на вспоможе­ние нищаго, на одеяние нагаго, на прокормление алчущаго, или на поддержание погибающаго противным случаем, или на мзду нерадящему о стяжании достоинству и заслуге. Но сколь при­скорбно было видеть, что щедроты мои изливалися на богатаго, на льстеца, на вероломнаго друга, на убийцу иногда тайнаго, на предателя и нарушителя общественной доверенности, на уловив-шаго мое пристрастие, на снисходящаго моим слабостям, на жену, кичащуюся своим бесстыдством. Едва, едва досязали слабые ис­точники моея щедроты застенчиваго достоинства и стыдливыя заслуги. Слезы пролились из очей моих, и сокрыли от меня толь бедственный представления безрассудной моей щедроты. — Те­перь ясно я видел, что знаки почестей, мною раздаваемые, всегда доставалися в удел недостойным...

Видя во всем толикую превратность от слабости моей и ковар­ства министров моих проистекшую; видя, что нежность моя обра-щалася на жену, ищущую в любви моей удовлетворения своего только тщеславия, и внешность только свою на услаждение мое устрояющую, когда сердце ея ощущало ко мне отвращение; возре-вел я яростию гнева. Недостойные преступники, злодеи! вещайте, почто во зло употребили доверенность господа вашего? пред­станьте ныне перед судию вашего. Вострепещите в окаменелости злодеяния вашего. Чем можете оправдать дела ваши? Что скаже­те во извинение ваше?..» («Спасская Полесть»).

В аллегорическом сне, построенном на противопоставлении, автор «Путешествия» блестяще использовал метод двух зеркал. В первом из них — зеркале Лести — самодержец увидел себя таким, каким изображали его придворные льстецы. Во втором из них — зеркале Истины — после того, как Прямовзора сняла с глаз бельма, царь увидел себя таким, каким он был на самом деле. Разоблачение состоялось. Но самодержец ищет спасения а исповедании своих грехов мудрому старцу, который придет из-под «заросшей мхом хижины» и облегчит бремя, возвратив «покой томящемуся сердцу и встревоженному уму».

Так считали и французские просветители: просвещенному монарху нужен мудрый советник-философ, который поможет мо­нарху познать «обширность обязанности» и истоки, «откуда про­истекает право и власть». Отсюда логически следует теория «об­щественного договора» французских просветителей. Государство, по Руссо, образуется в результате договора между людьми: по­следние уступают часть своих прав государственной власти, с тем чтобы оно защищало граждан; но если государство этого не де­лает, то подданные не обязаны больше повиноваться государствен­ной власти и имеют право на восстание. Согласно Руссо, природа наделяет человека не только материальными потребностями (ис­точник активности, трудолюбия), но и стихийной добротой (сим­патия к себе подобным), и страстями (основа самобытности харак­тера). Общественный договор, который заключают между собой» народ и просвещенный монарх, основывается на естественном праве людей на свободу и труд и обязывает монарха стоять на страже законности, обеспечивающей именно такой правопорядок.

Радищев спорит с Вольтером, который в своих «Мемуарах» полагал, что философы могут «просветить»' королей и «открыть» им глаза на их политику. Радищев показывает, что это невозмож­но, так как просвещенный монарх никогда не принесет блага на­ции. Автор рассказывает, что сонным мечтаниям путешественника

Так, используя иносказание, Радищев изобличает российское самодержавие. Стоит вспомнить те строки аллегорического сна, где Прямовзора объясняет самодержцу, в каком случае она чу­рается чертогов царей, обходит их стороной: «...Ведай, что ты первейший в обществе можешь быть убийца, первейший разбой­ник, первейший предатель, первейший нарушитель общия тиши­ны, враг лютейший, устремляющий злость свою на внутренность слабаго. Ты виною будешь, если мать восплачет о сыне своем .убиенном на ратном поле, и жена о муже своем; ибо опасность плена едва оправдать может убийство, войною называемое. Ты виною будешь, если запустеет нива, если птенцы земледелателя лишатся жизни у тощаго без здравыя пищи сосца материя. Но обрати теперь взоры свои на себя и на предстоящих тебе, возри на исполнение твоих велений, и если душа твоя не содрогнется от ужаса при взоре таковом, то отъиду от тебя, и чертог твой за­гладится навсегда в памяти моей».

Российская императрица не пожелала обратить «взоры свои на себя и на предстоящих», не захотела «воззреть» «на исполне­ние своих велений». Екатерина II и не думала «содрогаться от ужаса при взоре таковом». Многоголосый хор придворных льстецов убаюкивал «премудрую Фелицу», как ее называл Г. Р. Держа­вин, «матушку государыню», «спасительницу Отечества». Ее от­ношение к проведению в стране коренных преобразований социа­льно-экономического строя было резко отрицательным, потому и надежды на посещение Прямовзорой — странницей престола Рос­сийской империи отошли в небытие, как несбыточные. Сон путе­шественника в главе «Спасская Полесть» — это необычайно сме­лое и резкое разоблачение правления Екатерины II. В этом сне-памфлете Радищев полностью развенчивает созданную дворянами легенду о возможности в России правления просвещенного и справедливого государя, потенциального создателя «золотого века». Монарху не место в цивилизованном обществе, утверждает первенец свободы. Царям истинный сын Отечества готовил сов­еем иную судьбу. По словам исследователей творчества А. Н. Ра­дищева Л. И. Кулаковой и В. А. Западова, «в аллегорическом сне нет либеральных иллюзий, как пишут порой. Это кульминация, т. е. высшая точка развития темы обличения самодержавия. Даль­нейшие главы показывают пагубное влияние царизма на все области жизни и углубляют тему нарастающего протеста, кульми­нацией которой, в свою очередь, будет ода «Вольность». Самодер­жавие держит народ в невежестве («Подберезье»); оно узаконило неправосудие, рабство, обрекло миллионы на нищету («Зайцово», «Вышний Волочок», «Медное», «Городня», «Пешки», «Черная грязь»), превратило в захудалую провинцию когда-то могущест­венный город-республику Новгород. Оно сеет разврат, убивает мысль, тормозит развитие науки, литературы, искусства»¹.

Какой из этого может быть выход? Радищев отвечает на этот вопрос в главе «Тверь». На почтовом дворе в Твери путешествен­ник встречается со стихотворцем, который прочел ему отрывки из своей оды «Вольность». Эта ода — вдохновенный гимн народ­ной революции, которая смятет самодержавие и крепостничество. Радищев первый из русских просветителей понял, что не просьбы к монарху о милосердии, а активная революционная борьба освобо­дит от рабства, в котором находится «личность сограждан, нам равных, братьев, возлюбленных в естестве». Эта революция, по мысли первенца свободы, должна произойти так:

Возникнет рать повсюду бранна, Надежда всех вооружит; В крови мучителя венчанна Омыть свой стыд уж всяк спешит. Меч остр, я зрю, везде сверкает; В различных видах смерть летает; Над гордою главой паря. Ликуйте, склепанны народы; Се право мщенное природы На плаху возвело царя.

Народу не нужно никакого царя, ни дворянского, ни мужиц­кого. Будущая революция будет всенародной. Великий мысли­тель предрекает ее ход в главе «Хотилов». Он пишет: «Загрубе­лый все чувства рабов, и благим свободы мановением в движение неприходящия, тем укрепят и усовершенствуют внутреннее чув­ствование. Поток, загражденный в стремлении своем, тем силь­нее становится, чем тверже находит противустояние. Прорвав оплот единожды, ничто уже в разлитии его противиться ему не воз­может. Таковы суть братия наши, во узах нами содержимые. Ждут случая и часа. Колокол ударяет. И се пагуба зверства раз­ливается быстротечно. Мы узрим окрест нас меч и отраву. Смерть и пожигание нам будет посул за нашу суровость и бесчеловечие. И чем медлительнее и упорнее мы были в разрешении их уз, тем стремительнее они будут во мщении своем».

Назад       Далее