Он на­ходит вдохновение и на Западе, в особенности, в англо-американской поэзии — от метафизика ХѴІ-го столетия Джона Донна до Роберта Фроста и Уинстена Одена... Через все испытания: суд, ссылку — он сохранил свою цельность и веру в литературу и язык. Он говорит, что существуют критерии человеческого поведения, идущие не от общества, а от литературы.

Поэт играет ключевую роль как экзаменатор и испытатель, как тот, кто ставит вопросы. Поэзия превращается в решаю­щий противовес времени, т. е. принцип деформации. Поэт равно становится глашатаем в умопомрачительном молчании тоталитарного и информационном наводнении открытого обще­ства...

Для меня было честью и радостью представить Вас, Иосиф Бродский, публике на моем родном языке. Смысл всего сказан­ного мной, пожалуй, сосредоточен в одной строке одного из Ваших последних стихотворений: «Позволь оказать тебе: с то­бою все в порядке». В самом деле, Вы принадлежите к той истории XX века, о которой идет речь.

Последняя фраза правдива. Наследие Иосифа Александро­вича принадлежит истории XX века и людям тех стран, где он жил и творил. Поэтическое наследие Бродского огромно и неоднозначно. Оно еще будет уделом пристального изучения. Однако уже сегодня ясно, что его нельзя безоговорочно при­числять к русской литературе, продолжающей традиции Пушкина, Гоголя. Скорее всего, перед нами нечто постмодерное, русскоязычное, близкое по духу Мандельштаму и Пастернаку, но не равновеликое им.

«Всемирно восприимчивый» (определение Евгения Рейна), вобравший в себя эллинское, римское, российское и даже англо-американское, а также «различные узоры культур», Брод­ский замкнут в архитектурноподобных конструкциях современного стиха. Это «длинные  поэмы» и краткая лирика в духе элитарной поэтической культуры (такой, как у Мандельштама и Пастернака). Его поэзия реализована в необыкновенно-ост­роумных, броских строфических формулах, формально совершенных, и она, однако, совершенно чужда исконному строю русской художественной речи. Русскоязычное — это еще не русское. Можно ли это понять? Да. При желании можно. И ничего в этом обидного для художника нет. Смотря кто и что выбирает в искусстве. Кому и чему служат его музы — Эвтерпа, Мельпомена, Каллиопа. Поэзия Бродского — это искусство ясных поэтических образов, страстного и энергичного стиха, му­зыкального и одновременно резкого как трубный звук. Где здесь напевность и музыкальность подлинного русского акцентного стиха? Где реминисценции былинного фольклора, как у Цветаевой, или Древней Руси, как у Волошина, или хотя бы барокко и рококо? Нет ничего подобного. Или, может быть, в поэзии Бродского слышится хотя бы слабое подражание великому Пушкину? Нет, не слышится. Есть только сильное под­ражание творчеству англо-американского поэта Томаса Элиота (1888—1965), Нобелевского лауреата, автора «Бесплодной земли», «Голых людей», «Пепельной среды» и «Убийства в со­боре». Вся эта «оксфордская поэзия» предназначена для избранных, рафинированных интеллектуалов, не поддерживающих национального в искусстве и мечтающих о приоритете общече­ловеческих ценностей над национальными. Здесь ясно видится путь к космополитическому, общечеловеческому, захлестываю­щему все и удушающему последние ростки «своего» в России.

Космополитизм Бродского, его принадлежность к кочующей интеллигенции «граждан Мира», ярко выражен в следующем его стихотворении:

Я входил вместо дикого зверя в клетку, выжигал свой срок и кликуху гвоздем в бараке, жил у моря, играл в рулетку, обедал черт знает с кем во фраке.

С высоты ледника д озирал полмира, трижды тонул, дважды бывал распорот.

Бросил страну, что меня вскормила.

Из забывших меня можно составить город.

Я слонялся в степях, поющих вопли гумна, надевал на себя что сызнова входит в моду, сеял рожь, покрывал черной толью гумна и не пил только сухую воду.

Я впустил в свои сны вороненый зрачок конвоя, жрал хлеб изгнанья, не оставляя корок, позволял своим связкам звуки, помимо воя; перешел на шепот. Теперь мне сорок.

Что сказать мне о жизни? Что оказалась длинной. Только с горем я чувствую солидарность.

Но пока мне рот не забили глиной,

из него раздаваться будет лишь благодарность.

(1980)

Россию и Петербург, его вскормившие, Бродский не видит и не слышит, что подтверждают его стихи: Петербург — это только холодные, серые громады, свинцовое небо и серые тучи, да еще мосты, наконец, это население — люди, бабы, без оп­ределенной национальности, ибо все они в его поэтическом мире — только лишь участники своеобразного вербального действа — волхвы. Вот поэтическое подтверждение только что сказанного:

В Рождество все немного волхвы.

В продовольственных слякоть и давка.

Из-за банки кофейной халвы производит осаду прилавка грудой свертков навьюченный люд: каждый сам себе царь и верблюд.

Сетки, сумки, авоськи, кульки, шапки, галстуки, сбитые набок.

Запах водки, хвои и трески, мандаринов, корицы и яблок.

Хаос лиц, и не видно тропы в Вифлием из-за снежной крупы.

И разносчики скромных даров в транспорт прыгают, ломятся в двери, исчезают в провалах дворов, даже зная, что пусто в пещере: ни животных, ни яслей, ни Той, над Которою— нимб золотой.

Пустота. Но при мысли о Ней

видишь вдруг как бы свет ниоткуда.

Знал бы Ирод, что чем он сильней, тем верней, неизбежное чудо.

Постоянство такого родства — основной механизм Рождества.

То и празднуют нынче везде, что Его приближенье, сдвигая все столы. Не потребность в звезде пусть еще, но уж воля благая в человеках видна издали, и костры пастухи разожгли.

Валит снег; не дымят, но трубят трубы кровель. Все лица, как пятна.

Ирод пьет. Бабы прячут ребят.

Кто грядет — никому непонятно: мы не знаем примет, и сердца могут вдруг не признать пришельца.

Но, когда на дверном сквозняке из тумана ночного густого возникает фигура в платке, и Младенца, и Духа Святого ощущаешь в себе без стыда; смотришь в небо и видишь — звезда.

(«24 декабря 1971-го», 1972).

— Опомнитесь, — однажды заявил Я. М. Лернеру Брод­ский, — нас же окружают одни хазырим (т. е. «свиньи», евр.). Ненависть к русскому народу обуяла будущего поэта чуть ли не с рождения. Типичное для Бродского-поэта самовыражение, принимающее внешние атрибуты христианства, но весьма да­лекое от сущности нашей религии: высочайшей нравственности, духовности, всепрощения, подвига самопожертвования ради спасения народа и страны. У Бродского не найдешь слов: «Мой Израиль». Тем более нет и слов: «Моя Русь». Бродский вовсе не Минин и отнюдь не Пожарский, тем более не патриарх Гермоген! А как раз наоборот — диссидент без стержня, без царя в голове! В лучшем случае, Бродский может порассуждать о правах или об унижении русскоязычного поэта, но останется абсолютно безучастным к голосам страждущих русских людей. Он не интересуется Русской идеей, идеей спасения Русского народа от жестокого геноцида. Искусство — вне политики» — лозунг поэта Бродского. «Искусство — не для народа!» — другой лозунг поэта. Вот почему поэтические мечты аполитич­ного «Шекспира наших дней», в котором, по его признанию, «дремлет обезьяна», лишено глубины национальной памяти: Иосиф Александрович и не русский, он и не иудей, потому что не интересуется иудаизмом. Он универсальный поэт Вселенной, глашатай «культуры городов», вечной и бесконечной, мыслен­но обращается к итальянскому, латинскому поэту Фортунату (VI—VII вв. н. э.), автору - «Жизнеописания Радегунды». Фортунат, конечно, не преподобный Сергий Радонежский, с ним можно поговорить запросто, запанибрата, никого этим не за­девая:

Я хотел бы жить, Фортунат, в городе, где река высовывалась бы из под моста, как из рукава — рука, и чтобы она впадала в залив, растопырив пальцы, как Шопен, никому не показывавший

кулака,

Чтобы там была Опера, и чтоб в ней

ветрам —

Тенор исправно пел арию Марио по

вечерам; чтоб Тиран ему аплодировал в ложе, а я в партере бормотал бы, сжав зубы от ненависти: «баран».

В этом городе был бы яхт-клуб и

футбольный клуб.

По отсутствию дыма из кирпичных фа­бричных труб Я узнавал бы о наступлении воскресенья и долго бы трясся в автобусе, мучая в

жмене руб.

Я бы вплетал свой голос в общий звериный вой там, где нога продолжает начатое головой.

Изо всех законов, изданных Хаммурапи, самое главное — пенальти головой.

(«Развивая Платона»)

На иссушенном, просеянном песке безнациональной пустыни Бродского ничего не растет: ни трава, ни кусты, ни березка; нет там и воды, ни мертвой, ни живой, но есть мертвые города с их Памятниками, с Оперой и Стадионом, Библиотекой и Ба­ром, где можно выпить «чоуки» и все забыть, кто ты и что ты, зачем ты живешь на земле:

Идет четверг. Я верю в пустоту.

В ней, как в Аду, но более херово.

(«Похороны Бобо», 1972).

Пустота — питательная среда насилия, бездуховности, поп- культуры, которая сегодня мутной волной захлестнула мою Россию. Мечты поэта витают вдали от нее, вдали от родного очага, вне времени и пространства, вне почвы России с ее языческими корнями, начатками государственности, _с ростками православия, с ее одержимостью и страданием, с муками по­исков и всплесками обретений, с моментами прозрений и оза­рений, когда поэту может открыться бездонная глубина первоздаиной неповторимой красоты Руси, блоковской России с ее тайнами. Поэзия леденящего холода мертвящих каменных глыб и безликой бронзы, принимаемых за дома и памятники, эта иррациональная поэзия Иосифа Бродского полностью чуж­да России, хотя она и звучит на русском языке. В ней нет ни тайны русской души, ни тепла русскости, а только холод — хо­лод околомировых параллелей и тонких аллюзий, данных под знаком вечности. Фортунатус? Зачем русскому человеку лати­нянин? Разве нам мало собственных леших? Заморские лешаки из стихов Бродского нынче заполонили словесность, да и не только одну ее, и нет от них покоя нигде. Лешетворчество Бродокого в поэзии также аморально, как порнобизнес, поп. культура, наркомания, разорение России, уничтожение культуры. Как истинный гетевский «Фауст» противостоит пастернаковскому «переводу», так и теплый мир Добра и Красоты национальной русской поэзии Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Есенина противостоит холодному миру искусственных идеалов «Громады мира». Ясно теперь, почему в поэзии Бродского не найдешь вечных тем и Образов русской истории и русской ли­тературы. Они — вне мировоззрения поэта. Русская и советская история прошли мимо поэзии Бродокого, и потому она сегодня увяла и поникла. Герои отечественной истории не трогают воображения поэта. Маршал Жуков, герой нашей Священной войны с германским фашизмом, не вызывает у поэта Бродского ни патриотического чувства, ни понимания того, зачем полководец «входил в чужие столицы» и что он там делал:

Вижу колонны замерших воинов,

Гроб на лафете, лошади круп.

Ветер сюда не доносит мне звуков русских военных плачущих труб.

Вижу в регалии убранный труп в смерть уезжает пламенный Жуков (...)

Спи! У истории русской страницы хватит для тех, кто в пехотном строю смело входили в чужие столицы, но возвращались в страхе в свою.

(«На смерть Жукова», 1974)

Для Бродского — это «убранный труп». Поэт клевещет на маршала! Тот ничего не боялся, выиграв 62 сражения, да и подавив путч Берия, сумел достойно, с высоко поднятой головой пережить и собственную опалу, и почетную ссылку, «уехав не в смерть», а в Вечность, где хранится Память Героев Русской Земли. Ясность образов Мандельштама — это еще не все для того, чтобы иметь право войти в русскую классическую литера­туру в качестве полноправного члена. Важно качество образов, их духовно-нравственная основа. Надо еще обладать духов­ностью и благородством, что дарит земля, чтобы полюбить Рос. сию по-настоящему. А Бродский Россию не любит: «На моей родине, — утверждает он, — гражданин может быть только рабом или врагом. Я не был ни тем, ни другим. Так как власти не знали, что делать с этой третьей категорией, они меня вы­гнали». Но об этом после (см. раздел 2). Бродский Россию ненавидит. Его любимая книга — Маркиз де Кюстин «Россия в 1839 году», содержащая пасквиль на Россию. Другое дело — страна-мечта — Соединенные Штаты Америки. «Никто не может стать такой страной, как США. России не предназначе­но быть богатой», — вещает он в феврале 1990 г. в интервью корреспонденту «Ньюс дэй». Потому и сделан выбор в пользу Америки. «Рад, что мою поэзию ощущают утратой в России. На Севере было интересно, — продолжает он, — но в мире много других интересных вещей. Величие? Я агностик, отрека­юсь от Бога за то, что его нет. Но люблю Рождество. Пишу по одному стиху на Рождество». Зачем? Чтобы вспомнить «хазырим» (т. е. «свиней», евр.), оставленных в России и пригово­ренных к вечному мучению. Проходя круги ада, русские не ощущают свою ущербность от неприятия ими чуждой поэзии русскоязычного поэта. Утраты нет, потому что фиалки Брод­ского пахнут не тем. Поэт это скрывает: иначе не будут рас­пространять его стихи, предназначенные быть троянским конем в мире доверчивых славянских чувств. Но поэзию Бродского  властью нам навязывают. И в Петербурге тоже. Да, в городе Медного всадника, где камни способны порождать плесень:

И там были бы памятники. Я бы знал имена не только бронзовых всадников, всунувших в стремена истории свою ногу, но и ихних четвероногих, учитывая отпечаток, оставленный ими на населении города. И с присохшей к губе сигаретою сильно за полночь, возвращаясь пешком ж себе, как цыган по ладони, по трещинам на асфальте я гадал бы, икая, вслух о его судьбе.

И когда бы меня схватили в итоге за шпионаж, подрывную активность, бродяжничество, менаж — а-труа, и толпа бы, беснуясь вокруг, кричала, тыча в меня натруженными указательными: «Не наш!»— я бы в тайне был счастлив, шепча про себя: «Смотри, это твой шанс узнать, как выглядит изнутри то, на что ты так долго глядел снаружи;

Запоминай же подробности, восклицая «ИА!».

(«Развивая Платона»)

Бродский — «не наш», а Петербург не его, России — нет, а есть «отечество белых головок», «равнодушие», где надо гово­рить не по-русски, а на «зонной фене» в «мокром космосе злых корольков и визгливых сунявок». И звучит печально лира поэта:

Может, лучшей и нету на свете калитки в ничто,

Человек мостовой, ты сказал бы, что лучшей не надо, вниз' по темной реке уплывая в бесцветном пальто, чьи застежки одни и спасали тебя от распада.

Тщетно драхму во рту твоем ищет угрюмый Харон, тщетно некто трубит наверху в свою дудку протяжно. Посылаю тебе безымянный прощальный поклон с берегов неизвестно каких. Да тебе и неважно.

(«На смерть друга», 1972)

Мир Бродского-поэта — «неизвестно, какие берега», откуда он, в «бесцветном пальто», шлет свои поэтические приветы друзьям и знакомым. Интересно было бы узнать, кто или что сформировал «мир Бродского-поэта», такой отчужденный от России и враждебный? Отвечаем: война, блокада, мрак сталин­щины, когда страх вползал в душу каждого, семилетняя сред­няя школа, которую будущий поэт оставил в 1955-м. Затем многочисленные работы: фрезеровщиком, смотрителем маяка, кочегаром в котельной, санитаром в морге, внештатным корреспондентом газеты «Советская Балтика», коллектором в экспедициях, фотолаборантом, грузчиком, техником в котельной и т. д. Нигде подолгу не задерживаясь, за короткое время сменил 13 мест. Много путешествовал. С 1959 г. стал сочинять и пе­реводить с подстрочником с английского, испанского, польского. Стихи получались корявые, нескладные, «спящие парантеле». Вот образчик таких стихов «новой этики»:

Заснул Джон Донн. Спят все поэмы,

Картины, рифмы, ритмы. И плохих, хороших Не отличить. Выигрыши, утраты Одинаково тихо спят в своих слогах.

(«Великая элегия для Джона Донна», 1959)

Еще очень далеко до «Шекспира наших дней»!

С поэзией не получается — перешел на похабщину, лихую и необузданную:

Ой ты, участь корабля,

Скажешь «пли»—

ответят «бля».

Сочетался с нею браком —

Все равно поставлю раком.

Или еще:     Харкнул  в  суп,

чтоб скрыть досаду,

Я с ним рядом срать не стану.

А моя, как та мадонна,

Не желает без гондона.

(поэма «Представление»)

Думаю, не всякий решится поставить эти порностишки в один ряд с поэзией, а тем более с поэзией будущего Нобелевского лауреата. Однако поставили. Поэтический авторитет Иосифа Бродского не только неприлично раздут, он целиком ми­фологема небрезгливых и безудержных к саморекламе «Граждан Мира»! «Я не стал ни дураком, ни нытиком. Просто мое субъективное восприятие атрофировалось до стадии хамства перед моим мысленным взором, — писал Иосиф Бродский, — встают космические пространства и, время от времени, испитая рожа гиганта слова Олега Шахматова (друга Бродского — Ю. Б.).., Имеющая форму чемодана планета продолжает вертеться вокруг второстепенной звезды, и мы — мироздания — подобно пресловутым атомам беспорядочно движемся и оседа­ем на ее обшарпанных и помятых боках». (Из письма И. А. Бродского к «Джефу», от 16 апреля 1959 г.). «Я уже долго и мудро думал насчет выбраться за красную черту. В моей рыжей голове созрела пара конструктивных решений. Откровенно го­воря, ратуша муниципалитета в Стокгольме внушает мне больше добрых мыслей, чем Красный Кремль». (Из дневника И. А. Бродского 1950—1960-е гг.). «Плевать я хотел на Москву! Что бы ни случилось, держите на Запад», — такие высказывания характерны для смятенного мироощущения начинающего поэта- диссидента, разочарованного во всем, да к тому же сознательно избравшего не только антитоталитарный, но и вообще антинациональный код для своего творчества. Это мучительно больно и сложно для индивидуума, ибо порождает комплекс неполно­ценности. Отсюда трагедия Иосифа Бродского, как будущего художника неизвестно какой литературы. Отсюда и ущербные темы «русских» стихов Бродского 1959—1963 гг. — одиноче­ство, оторванность от жизни, узкий мирок обывателя, богоис­кательство, мистика.. На русском языке о родине и народе он говорит сквозь зубы, с иронической издевкой (поэма «Шест­вие»), мечтает «о родине чужой», куда когда-нибудь уедет. В то время Иосиф Бродский сближается с поэтами Д. Бобышееым, Д. Нойманом, Е. Рейном, посещает кружок индийской фи­лософии Александра Уманского. «Такова была компания... Круглых дураков окружали дураки поменьше (Гунусов, Восков-Гинзбург, Панченковы, Шахматов), девочки и мальчики, которые, раскрыв рот, слушали все, что преподносилось. Им льсти­ло, что они могли войти в очень избранный круг. Здесь часто назойливо повторяли слова «черные люди». «Черными людьми» называли тех, кто существовал за пределами духовного болот­ца, кто работал, мечтал, учился и ни в грош не ставил ни философию йогов, ни разглагольствования обносившихся умом личностей. «Сверхмонизм! — кричал Уманский. — Я создал наивысшую философию». (...) йоги, литературные «диспуты», анекдоты — все это лежало на поверхности, составляя лишь скорлупу ядовитого ореха. Сердцевиной была ненависть. Нена­висть называли «великим йоги». Ненависть к своей стране, к ее народу, к социализму, к труду, ко всему тому, что близко и дорого обычному советскому человеку... Читавший на сборищах зловещие стихи Иосиф Бродский, «непризнанный поэт», здоровый парень, сознательно обрекший себя на тунеядство». («Йоги из выгребной ямы»//Вечерний Ленинград, 1964). У нигде не ра­ботавшего, никем не признанного поэта намечался конфликт с обществом, так как с 1956 по 1963 год он проработал в общей сложности только два года восемь месяцев; четыре года нахо­дился на иждивении родителей-пенсионеров; желание учиться не изъявлял; работать не хотел; от призыва в Советскую Армию уклонялся, симулируя психическое расстройство. Назревал конфликт Бродского с государством в связи с действующим Указом Президиума Верховного Совета РСФСР «Об усилении борьбы с лицами, незанятыми общественно-полезным трудом и ведущими антиобщественный паразитический образ жизни» от 4 мая 1961 г.

«Пускай ишаки работают», любил говорить будущий поэт. «Ишаки» не были согласны. Они и работали, и готовили отмщение. Помогла очередная кампания, кампания борьбы с тунеядством и паразитизмом, объявленная в 1961 году.

2.                 ИСТОРИЯ СУДА НАД ИОСИФОМ БРОДСКИМ

Факты этой истории более или менее хорошо известны. Дело началось с письма от 23.10.1963 г. из Смольного от заведую­щего отделом охраны общественного порядка ЛГК комсомола Г. Иванова с просьбой рассмотреть вопрос об И. А. Бродском, который долгое время нигде не работает и, если понадобится, провести над ним общественный суд. Письмо было адресовано командиру оперотряда Добровольной народной дружины № 12 института «Гипрошахт» Дзержинского района (ул. Ракова, 2) Я. М. Лернеру (1918 — 13.12.1995). Яков Михайлович или Моисеевич Лернер — еврей, как и Иосиф Александро­вич Бродский; авось не обвинят в антисемитизме! И Яков Михайлович, который относился к Иосифу Алек­сандровичу сочувственно, вызвал молодого человека по долгу службы на собеседование в ДНД. Бродский, од­нако, от явки уклонился, представив врачебную справку за подписью С. Д. К. о том, что он якобы страдает «психопатией и функциональным расстройством нервной системы различных степеней». О «деле Бродского» узнали журналисты. Корреспон­денты газеты «Вечерний Ленинград» А. Иевлев и М. Медведев и опубликовали вместе с Я. М. Лернером фельетон «Окололитературный трутень» (29 ноября 1963 г.), в котором использовали материалы из милиции и ДНД. А 8 января 1964 г. в той же газете была напечатана подборка писем читателей под об­щим названием «Тунеядцам не место в нашем городе». Ле­нинградский Союз писателей во главе с А. Прокофьевым, первым секретарем ЛО ССП, в самом начале рьяно подклю­чились к «делу». Они не только не защитили непризнанного молодого поэта, а написали два официальных документа не­гативного содержания, существенно повлиявших на ход дела. Приводим текст одного из них:

«ВЫПИСКА

из протокола № 19 Заседания Секретариата и членов Партбюро Ленинградского Отделения СП РСФСР от 17 декабря 1963 г. Присутствовали: тт. Прокофьев, Браун, Чепуров, Гранин, Шестинский, Ходза, Сергеев, Федоренко, Бейлин, Абрамкин, Капи­ца, Дмитриевский, Азаров, Новиков, Воеводин, Миллер, Подзелинский, Шейнин, Кукушкин, командир оперативного отряда дружины «Гипрошахта» Я- М. Лернер.

Слушали: Письмо прокурора Дзержинского района. Тов. Лер. нер зачитывает письмо прокурора Дзержинского района о И. Бродском с требованием предать его общественному суду. Тов. Лернер дает характеристику И. Бродскому, иллюстрируя ее выдержками из его дневника и писем, адресованных ему, а также в адрес «Вечернего Ленинграда» по поводу напечатанной статьи «Окололитературный трутень». Тов. Лернер просит секретариат выделить 4—6 человек писателей для участия в об­щественном суде.

Выступили: тт. Прокофьев, Браун, Капица, Дмитриевский, Чепуров, Кукушкин, Азаров, Абрамкин, Брыкин, Федоренко, Гранин, Шейнин, Новиков, Подзелинский, Ходза, Шестинский, и единогласно

Постановили: 1. В категорической форме согласиться с мнением прокурора о предании общественному суду И. Бродского. Имея в виду антисоветские высказывания Бродского и некоторых его сообщников, просить прокурора возбудить против Бродского и его сообщников уголовное дело.

2.                    Просить горком ВЛКСМ вместе с ЛО ССП ознакомиться с деятельностью кафе поэтов.

3.                    Считать совершенно своевременным и правильным выступ­ление «Вечернего Ленинграда» со статьей «Окололитературный трутень».

4.                    Поручить выступить на общественном суде тт. Н. Л. Брауна, В. В. Торопыгина, А. П. Эльяшевича и О. Н. Шестинского. Просить суд включить в состав президиума суда О. Н. Шес­тинского.

Первый секретарь ЛО СП РСФСР А. ПРОКОФЬЕВ (подпись)».

Было бы досадным промахом перед лицом истории, если не привести текст второго документа — «Справки комиссии по

 работе с молодыми авторами при JIO ССП» от 18 февраля 1964 г. Она характеризует ту негативную атмосферу, которая нагнеталась самими ленинградскими писателями вокруг заносчивого и высокомерного Бродского, что несомненно спровоци­ровало и ускорило создание «дела Бродского».

Итак, приводим этот текст целиком:

«СПРАВКА

Ленинградскому отделению Союза писателей РСФСР, в Ко­миссию по работе с молодыми авторами были представлены стихи некоего И. Бродского, и было высказано пожелание дать им объективную оценку. Но прежде всего комиссия считает необходимым сказать несколько слов о самом Бродском.

И. Бродский неизвестен в Союзе писателей, т. к. не явля­ется профессионально пишущим и не имеет опубликованных работ. Также не является он и профессиональным литерато­ром, для которого литературная, творческая работа не толь­ко потребность, но и средство существования. Таким образом, речь идет не о поэте в обычном и общепринятом смысле этого слова, а о человеке, предпринявшем попытку писать стихи.

Ясно, что между двумя этими понятиями разница огромная. Союз писателей не знает Бродского и по той причине, что он на протяжении многих лет старательно избегал встреч с писа­телями и поэтами, зная, что именно ему будет сказано по по­воду его стихотворных упражнений. Таким образом, Бродский уходил и от критики, и от квалифицированной профессиональ­ной помощи. Более того, отлично понимая, что его стихи не найдут отклика в стенах Союза, он встал на путь прямого из­девательства над уважаемыми народом, любимыми народом поэтами, не останавливаясь перед тем, чтобы употреблять J своих пасквилях по отношению к этим людям площадную брань. Здесь не место цитировать пасквилянтские, злобные вир­ши Бродского, скажем только, что сама по себе эта злоба вы­дает Бродского с головой как завистника, потерпевшего крах в своих поэтических опытах.

О чем же пишет Бродский?

Основная тема его стихов—это одиночество, мотивы оторван­ности от жизни, узкий мирок обывателя, к которому добавля­ется солидная доза богоискательства. Во многих его стихах эти темы неразрывны и создают гнетущее ощущение мистики. Можно было бы удивляться этому обстоятельству, поскольку Бродский — еще молодой человек, но удивляться не приходится: слишком уж отчетливо проступает в этих стихах дешевое" позерство человека, старающегося во что бы то ни стало по­казаться «непонятым» и «непризнанным».

Вместе с тем, в стихах отчетливо вырисовывается и общественное лицо Бродского. Это закономерное явление. И ничего, кроме гнева, не могут вызвать у всякого честного человека стихотворные сентенции Бродского, посвященные таким святым по­нятиям, как народ и Родина. Бродский доходит до клеветы на народ (см. поэму «Шествие»), он говорит о нем с издевкой или — в лучшем случае — с ироническим презрением. В то же время говорит о «родине чужой», к которой его тянет. И если тема в завуалированной, но достаточно прозрачной, впрочем, форме одиночества и мистические настроения в одних стихотворениях это, так сказать, более или менее, невинные упражнения ску­чающего бездельника, то во втором случае попытка встать на антинародные позиции, вылить из своей души грязь на тех, кто спас Бродского в годы войны, дал ему образование, кормил его — народ.

Распространяя свои сочинения среди узкой группки «почи­тателей», Бродский растлевал души этих людей, иначе говоря, практически занимался антинародным делом, поступал как че­ловек антисоветский, сознательно отвлекая отдельных молодых людей от активного участия в строительстве коммунизма, от­равляя их мозг неверием, пессимизмом, призывая к бездейст­вию. Бродский активен в своей антинародности. И все-таки, к счастью, не существует никакой «опасности Бродского»: обще­ство само ограничило его, закрыв доступ его стихам в изда­тельствах и редакциях, не предоставив ему возможности выс­туплений перед широкой аудиторией.

Талант — это, прежде всего, ответственность художника перед народом, перед своим временем. Этим свойством Брод­ский не обладал никоим образом, повторяем, речь не идет о поэте в общепринятом смысле этого слова, и Ленинградское отделе­ние Союза писателей РСФСР не может считать, что оно несет за Бродского какую-либо моральную ответственность. Союз занимается с творческой молодежью, писателями и поэтами, и было бы несправедливым причислить к ним Бродского.

Комиссия по работе с молодыми авторами при Ленинградском отделении Союза писателей РСФСР

18.02.1964                г.»

Кто знает, не откажись писатели-либералы Даниил Гранин и прочие от своего будущего собрата, судьба Бродского могла бы быть иной.

Фальсификаторы из «Огонька», конечно, умолчали, что ру­ководство ленинградских писателей в 1963 г. санкционировало осуждение И. Бродского, впоследствии видного русскоязычного и англоязычного поэта и писателя США, лауреата Нобелевской премии. Любопытно, что среди гонителей находились и те, ко­торые сегодня записывают себя в «либералы», например, Даниил Гранин, в дальнейшем член Бюро Обкома КПСС, рьяно ратующий за Перестройку. Тогда либералы из СП проявили редкую нетерпимость к своему собрату по перу, потребовав у прокурора возбуждения уголовного дела в то время, как об­щественный суд ограничился сравнительно легким наказанием: административной высылкой на работу в Архангельскую об­ласть. Бывает и так, что жестокость записных «демократов» на деле оказывается несравнимой с вожделениями законников эпохи застоя.

Публикаторы фальшивых документов в журнале «Огонек», естественно, не упомянули о втором документе, вышедшем из рук все тех же ленинградских писателей — «Справке Комиссии» по работе с молодыми авторами при ЛО СП РСФСР» от 18.02. 1964 г. А жаль!

В те же дни (17 декабря 1963 г.) Бродский был опрошен в Отделе милиции Дзержинского райисполкома инспектором пас. портного отдела Красиковой (опросный лист по форме № 54) и этот документ поступил к старшему инспектору того же пас. портного стола Стаськову. Последний в «Заключении» от 28 января 1964 г. установил, что «гр-н Бродский систематически не занимается общественно-полезным трудом, ведет паразитический образ жизни; часто меняет места работы, нигде долго не задерживаясь, за что неоднократно предупреждался сотруд­никами милиции по месту жительства. Старший инспектор Стаськов полагает, что следует дело на Бродского Иосифа Александровича передать в народный суд для решения вопроса о выселении его из города Ленинграда». Но начальник ДНД № 12 Я. М. Лернер решил как-то помочь молодому человеку и приложил все усилия для того, чтобы дело передали не в народный, а в товарищеский суд. 17 февраля 1964 г. состоялось первое заседание суда в помещении суда Дзержинского района (ул. Восстания, 36), на котором возник вопрос о болезни — якобы шизофрении И. А. Бродского, и суд был перенесен. Когда выяснилось, что Бродский здоров, состоялось и второе заседание 13 марта в клубе 15-го ремонтно-строительного уп­равления (Фонтанка, 22) под председательством судьи Е. А. Савельевой, народных заседателей рабочего Г. А. Тяглого и учительницы-пенсионерки М. Н. Лебедевой. В представлениях Про­курора Дзержинского района и начальника Дзержинского райотдела милиции обвинение И. А. Бродскому формулирова­лось четко: «тунеядство». Поэта Бродского тогда никто не знал. Вся страна тогда была охвачена кампанией по борьбе с туне­ядством. Ведь мы все время с кем-то боремся: то с троцкиста­ми, то со сталинистами, то с алкоголиками! А тогда боролись с тунеядцами, т. е. лицами, нигде не рабо­тающими. Суд был рядовым. Процесс — не политиче­ский, заурядный. Обвиняемый тоже был по тогдашним меркам самый заурядный. В ленинградской прессе была опубликована заметка «Суд над тунеядцем Бродским» («Ве­черний Ленинград». 1964, 14 марта), где, в частности, отмеча­лось, что «неприглядное лицо этого тунеядца особенно ярко вскрывается на процессе» и что «постановление суда было с большим одобрением встречено присутствовавшими в зале». Это случилось потому, что сам Бродский, постоянно изворачи­ваясь, создал вокруг себя атмосферу отчуждения. Вокруг пре­следований Иосифа Бродского ныне существует целый ворох легенд. Одна из распространенных западных легенд: Бродского, де преследовали как поэта. Она возникла с легкой руки фран­цузского писателя Жана-Поля Сартра, заявившего в 1965 г. Советскому правительству официальный протест[2]. Немалый вклад в распространении этого мифа внесла писательница Фрида Абрамовна Вигдорова (ум. 07.08.1966). Она якобы приехала из Москвы в Ленинград по командировке от «Литературной газеты» и якобы сделала запись обоих заседаний суда, на ко­торых. слушалось дело Бродского. На самом деле Вигдорова на процессе Бродского не присутствовала. Это следует из подлинного текста стенограммы второго заседания:

«САВЕЛЬЕВА: Есть еще вопросы к свидетелю? Нет.

Вызовите свидетеля Вигдорову.

ДЕЖУРНЫЙ: Вигдорова отсутствует.

САВЕЛЬЕВА: Тов. защитник, почему отсутствует свидетель за­щиты? ТОРОПОВА: Не знаю, думаю, что суд можно продолжать.

САВЕЛЬЕВА: Ваше мнение, Бродский?

БРОДСКИЙ: A-а, а что она нового скажет?! Согласен с за­щитником».

Ну как, читатель? Изумлен? То-то еще будет.

В журнале «Огонек» (1988, № 49. С. 26-27) с благословения Виталия Коротича^[3] этот фальшивый материал опубликовала Лидия Чуковская (ум. 1996) вместе с А. Раскиной, дочерью Вигдоровой, под названием «Судилище». В предисловии, озаглавлен­ном «Азбука гласности», Чуковская грубо исказила все факты. Су­дите сами. Вот начало статьи: «Прекратите записывать! — требование судьи. Фрида Вигдорова не прекращает. — Отнять у нее записи! — выкрик из зала. Вигдорова записывает. Иногда украдкой, иногда открыто. — Эй, вы, которая пишет! Отнять у нее записи, и все тут! Фрида продолжает упорно, да и как же не писать, удержаться? Тут каждая фигура из Гоголя, Салтыкова-Щедрина или Зощенко. Заседатели, общественный обви­нитель, судья. Что ни слово судьи — то образец беззакония. Что ни слово обвинителя — то бессвязный рык воинствующего невежества. Что ни справка — то подлог. Судят литератора, а собрана аудитория, наименее подготовленная к восприятию литературы». Ну и ну, Лидия Корнеевна! Можно ли так лгать? Или Вы упражнялись в художественном детективе? Тогда бы так и объявили читателям! А Вы кощунственно называете святые для каждого русского имена Гоголя, Салтыкова-Щедрина, Зощенко и при этом юродствуете: обидели великого литерато­ра, устроили антилитературный суд!? Побойтесь Бога, он даже писателям не прощает беспардонного вранья! А Чуковская ничтоже сумняшеся продолжает: Бродского «защищали многочис­ленные поклонники его поэзии — чуть ли не вся интеллигентная молодежь», «литераторы и ученые, члены и не члены Союза писателей» (называет имена). На самом деле ничего такого не было. Ложное утверждение и такое, что на суде столкнулись две силы: интеллигенция и бюрократия, первая была за свобо­ду творчества и за поэта, а вторая — отстаивала несвободу, тоталитарный режим, недопустимость свободомыслия. Ничего такого в действительности не было, как свидетельствует подлинный документ — находящаяся в нашем распоряжении сте­нограмма заседания второго суда. Бродского не судили как поэта: такой поэт в 1964 году был никому не известен. Союз писателей от него отказался. Однако в журнале «Огонек» мы читаем следующее: «Схема допроса: «Отвечайте суду, почему вы не работаете?» — «Я работал. Я писал стихи». _:— «Отвечайте, почему вы не трудились?» — «Я трудился. Я писал стихи». — «А почему вы не учились этому в вузе?» — «Я думал — я думал, это от Бога». В действительности допроса такого не было. Текст из «Огонька» в левой колонке на странице 26 со­вершенно не соответствует истине. Бродский не отстаивал честь русской литературы на суде. Ложным, вымышленным является и весь текст стенограммы «второго суда», опубликованный Ф. А. Вигдоровой в «Огоньке». Такой стенограммы просто не существовало. Она была полностью сочинена как художественный детектив. На наживку Чуковской, Раскиной и Вигдоровой «клюнули» многие видные литераторы и опубликовали в прессе ряд статей и материалов в поддержку публикации «Огонька» (Мазо Б.//Вечерний Ленинград, 1988, 15.09.; 26.12.; Гордин Я. Дело Бродского//Нева, 1990, № 2. С. 134—136; Якимчук Н. Я работал, я писал стихи....//Юность, 1989, № 2).

Но все мыслимые и немыслимые рекорды лжи побил ле­нинградский поэт и журналист Николай Якимчук. Он в 1989— 1990-е годы тщательно собрал и проаннотирован все фальши­вые документы по так называемому «делу Бродского»[4]. Это сфальсифицированные редакцией журнала «Огонек» отчет и стенограмма Ф. Вигдоровой, лживые письма и свидетельства 3. Тороповой, II. Грудининой, Г. Глушанок, И. Инова, сфабрикованные кем-то телеграммы якобы «от Шостаковича» и «от Чуковского» и т. п. По этим «материалам» был даже создан сценарий «фильма-разоблачения, фильма-сопротивления лжи», который сам по себе по сути являлся самой отъявленной и беспардонной ложью. Режиссер фильма Сергей Балакирев, пол­ностью отбросив стыд, создал в объединении «Возрождение» Леннаучфильма грубую подделку. Фильм мы не видели, но слышали о нем много. Николай Якимчук даже издал в «Союзе кинематографистов СССР» свою брошюру «Как судили поэта» (дело И. Бродского/Л., 1990, 34 с.). Здесь и были откровенно и прямо изданы все вышеупомянутые сфабрикованные тексты. Подлинные же документы суда и следствия над Бродским, как это явствует из брошюры Якимчука (см. с. 33), в государственных архивах «были уничтожены за истечением срока хранения». Уничтожителям было невдомек, что у Я. М. Лернера и его знакомых могли сохраниться и копии, и оригиналы документов, фотографии и даже магнитофонные записи всего процесса. Бы­ли и переплетенные тома. Якимчук и Балакирев знали, что подлинные документы хранятся у Лернера: три объемистые папки, но отказались их использовать. Якимчук сам оставил нам свидетельство своей агрессивной необъективности, предвзя­тости в «деле Бродского», рассказав в своей брошюре о встрече с Лернером. Вот что он пишет:

«На крыльце кооперативного дома я увидел респектабель­ного вида мужчину, вся грудь которого была в орденах.

—     Яков Михайлович? — спросил я, уже точно зная, что не ошибся.

—     Прошу Вас, пройдемте, — широким жестом он указал на входную дверь.

Ей-Богу, в тот момент у меня возникло ощущение, что все эти годы он ждал моего визита... Яков Михайлович тем временем тщательно проверял мое удостоверение...

Да, он готов много чего порассказать о том деле. Более того, у него существуют почти все документы... А то, что Брод­скому дали Нобелевскую премию — это еще ничего не значит, это еще будущее покажет. Вот везде пишут: русский поэт. Да ведь он ненавидел Родину! И свидетельства на этот счет имеются: копии дневников Бродского, выписки из его писем. И его кое-какие материалы... И хоть к стенке меня ставьте — все равно скажу: Бродский вел себя в те годы антисоветски, вот его и судили за это, а не за стихи. А ведь сколько дружина и он лично возился с Бродским! Сколько его воспитывали, а он все равно с компанией дружков выходил на улицы, на пло­щадь перед Русским музеем, выкрикивал антисоветские лозунги. А что про того же Карла Маркса говорил... Я не перебивал, не опровергал Лернера (мне было известно, что даже за рубежом Бродский отказывался мазать свою Родину дегтем) — пусть выскажется до конца.

Лернер показал мне три объемистых папки. «Документы»,

—            сказал он. Показывая какие-то стихи, вклеенные в «досье» (заметим, написанные подлинною рукою Бродского того време­ни! — Ю. Б.), утверждает, что они принадлежат Бродскому. Читаю их и недоумеваю, какой графоман мог написать такое. Но мой собеседник настаивает: «Это творение Иосифа». Среди прочих материалов подклеена и недавняя статья из «Вечернего Ленинграда», рассказывающая правду о деле Бродского. Вся она испещрена пометками Лернера.

—     Ведь автор статьи Мазо, смотрите, — кипятится Лернер,

—         пишет, что, когда боролись за освобождение Бродского, так ездили друг к другу писатели, письма составляли. Чуковский и остальные. А на самом деле... Это мы, 12-я дружина, добились освобождения Бродского. Вот, пожалуйста, наше хода­тайство от 12 июля 1965 года на имя прокурора города. Это мы поднимаем вопрос о его досрочном освобождении. Поздно­вато? Да нет, в самый раз. А добивались мы этого потому, что надеялись. — Бродский исправился. Кстати, там же мы про­сим «проверить материалы, связанные с распространением лживой стенограммы». И сейчас утверждаю: стенограмма Вигдо­ровой лживая. У меня все записано на пленку. Сейчас у меня ее нет — я ее весной... отослал в Верховный Совет Громыко. Вот уведомление о получении. Так что еще разберутся! Теперь меня хотят сделать гонителем поэта, а я вам документы пока­жу: вот, пожалуйста — представление прокурора Дзержин­ского района от 20 мая 1963 года в адрес суда общественности Союза писателей СССР. Причем же тут Лернер? Вот оно «Пре­дставление о выселении из Ленинграда уклоняющегося от общественно-полезного труда гражданина Бродского И. А.». Ведь там делается четкий вывод: «учитывая антиобщественный характер поведения, Бродского И. А. выселить на спецпоселение». Вот вам отношение заведующего отделом комсомольско­го оперотряда Ленинграда Г. Иванова в мой адрес с прось­бой «подготовить материалы и провести общественный суд над Бродским». Этот документ датирован 23 октября 1963 года. А вот и протокол заседания секретариата Союза писателей, где председательствовал Прокофьев: Первое: зачитали представление прокурора Дзержинского района. Второе: Я, Лернер, дал характеристику Бродскому. Третье: Я, Лернер, прошу выделить 4—6 писателей для участия в суде. Постановили: согласиться с мнением прокурора, выделить и т. д. Вот так было. А то сейчас все хотят свалить на Лернера.

Я не знаю, что там за океаном Бродский пишет, с этим еще разберутся. А тогда... Тогда ведь он языков не знал! Как мог переводить?! А я скажу как... Платил кое-кому... Ему и переводили... Деньги откуда? Да у него их было — ого! Однажды, уже незадолго до суда, предложил мне Бродский... 20 тысяч[5], лишь бы я от него отстал. Надо было взять, а потом к прокурору. Отпустил, пожалел мальчишку. Я с ним много возился, воспитывал. А теперь все на меня хотят свалить, дескать, такой мерзавец. Мы вообще всегда вежливо с ним обра­щались, а он часто нас посылал куда подальше. Даже на суде повторял все свое любимое выражение: плевать я на вас хотел! Нет этого в стенограмме? Я же говорю, что она фальшивая! Многие ее подтверждают? Адвокат и другие участники? Ничего, у меня-то пленка есть, и я тоже людей могу выставить!...

В досье Лернера я обнаружил уникальные фотографии: кто. то из его окружения запечатлел ход суда над поэтом. И Яков Михайлович... дал мне эти фото переснять... На прощание Я. М. сообщил, что сейчас у него в Москве «идет» книга. А вообще он сам хочет написать всю правду о Бродском. И на­пишет — ответит всем, кто пытается его очернить. На этом мы расстались. Дверь с табличкой «Председатель Совета ветеранов войны и труда микрорайона Я. Лернер» захлопнулась.

Лернер сообщил мне, что жива и судья Савельева, которую я тщетно искал все это время. Более того, он пообещал устро­ить встречу с Савельевой... Савельева, ныне уже пенсионерка, сразу же заявила, что процесс был абсолютно законным. Давления на нее и на суд никто не оказывал. В деле были доку­менты, доказывающие, что Бродский не мог существовать на те деньги, которые периодически зарабатывал. Имелись и протоколы приводов в дружину «Гидрошахта». Считаю, что этот суд пошел ему на пользу, благотворно сказался на его поэтическом развитии. И сейчас он даже получил Нобелевскую пре­мию — что ж, честь ему и хвала!»^[6]

Итак, во-первых, «документы Лернера» были и есть; Якимчук их держал в руках, изучал, снимал копии, но, к сожалению, не использовал, предпочтя им фальшивые отчет и стенограмму Ф. Вигдоровой; во-вторых, и судья Е. А. Савельева подтверди, ла компетентность народного общественного суда и его объективность; Якимчук вынужден был даже об этом написать. Однако, к всеобщему удивлению, придерживается версии жур­нала «Огонек», что судили не тунеядца, а поэта, хотя послед­нее недоказуемо.

Резюмирую: знакомство с подлинными документами «дела Бродского» не пошло журналисту Якимчуку впрок, и он создал свою заведомо фальшивую версию.

Достойную отповедь фальсификаторам дал уже сам Лернер в статье «Маскарад, или размышления очевидца о суде над Иосифом Бродским» (На страже Родины//1990. 01.07. № 151). Не будем ее пересказывать: отсылаем читателя к ней. Наша либерально-демократическая пресса не преминула обрушить на ветерана Великой Отечественной войны, капитана в отставке, орденоносца Я. М. Лернера целый поток клеветы (см. Шкилевский Я-//Литератор, 1990. № 38; Письмо от псевдонима//Ленинградский рабочий, 1990. 02.11.; Адмони В. Еще раз о суде над поэтом//Литературпая газета. 1990. 20.08.; Гордин Я. По образу и подобию своему//Смена. 1990. 13.02.; Комаров А. Ка­кую школу прошел Лернер и как он потом «учил» Бродского//Ленинградский рабочий. 1990. 05.10. и др.). Ложные обвине­ния в адрес дружинника Лернера убедительно опровергались в открытой печати (Казиев Б. Лауреат из штата Нью-Йорк или об очередной фальшивке «Огонька»//Молодая гвардия. 1989. №12; Штицберг В. Ю. Разобрались. А может, предали//На страже Родины, 1990. 26.10. № 230; Щекатихин Е. А. Клеветники в угаре//На страже Родины. 1990. 21.12.5; № 293 (3). Мы не будем копаться здесь в грязном белье взаимных обвинений и инсинуаций. Главное — текст стенограммы второго суда, он публикуется для истории в конце данной статьи по ксерокс- копии машинописи, переданной мне Я. М. Лернером из архива ДНД № 12 (1-й экземпляр хранился в Архиве суда, 2-й — в прокуратуре Дзержинского района; хранилась там и запись на пленке судебного заседания). Неумолимое время и Высшая Справедливость рассудят, кто прав — кто виноват в этой исто­рии. В каждом государстве существуют законы, которые законопослушные граждане должны соблюдать. Если тогда нельзя было не работать — надо было работать, как все. В той же га­зете, или в журнале, или в издательстве, на радио, на телеви­дении, мало ли где. Тысячи литераторов через это проходят и прошли. Но не Бродский. Он — исключение. У каждого чело­века своя судьба. Он сам ее выбирает и не в праве роптать на Бога. А должен отвечать за свой выбор, за свои дела.

Наша статья была бы неполной, если бы мы не сообщили, что после суда Бродский был немедленно выслан в глухую деревню Норинскую Архангельской области, где пробыл 1,5 года (вместо 5) и был досрочно освобожден, благодаря ходатайству все того же Я. М. Лернера. «Настойчивые защитники Бродского помешали бюрократии доконать поэта», — пишет Вигдорова, и опять, лжет. Заслуга принадлежит Лернеру. При­водим его письмо к прокурору Дзержинского района гор. Ле­нинграда от 12 июня 1965 г.

«№ 12/65. Штаб 12-й ДНД рассмотрел вопрос, связанный с осуждением тунеядца и морально запутавшегося гражданина И. Бродского, считает, что в целях воспитательной работы не­обходимо поставить вопрос о досрочном возвращении из мест отбытия наказания Бродского, согласно решения суда. Считаем также необходимым проверить материал, связанный с распространением лживой стенограммы суда, которая в целях обе­ления Бродского и подмен»- истинной подоплеки наказания (хотя Бродский в этом никакого участия не принимал) свиде­тельствует о том, что он осужден якобы не как тунеядец, а как поэт. Мы считаем, что все ошибки и аполитичность Бродского является результатом поднятой вокруг Бродского шумихи со стороны Грудининой, защищавшей морально разложившуюся Волнянскую. Необходимо дать возможность И. Бродскому на­чать работать в одном из наших литературных журналов, так как у нас имеется уверенность, что несмотря на поведение и аполитичность Бродского, его можно приобщить к труду и если верно, что он любит писать стихи (конечно, не ущербные и политически вредные, какие мы в прошлом читали), то найдется и работа в журнале.

Исходя из всего вышесказанного, просим Вас войти в ходатайство перед судом о досрочном возвращении в г. Ленинград осужденного по Вашему представлению гр-на Бродского.

О Вашем решении просим поставить в известность штаб 12-й ДНД ин-та «Гипрошахт».

Командир 12-й ДНД института «Гипрошахт» Подпись (Я. Лернер) Тов. Прокурор! Прилагаю Вам подлинную копию сгенограм. мы для сравнения с распространенной по городу друзьями Брод­ского.

Командир 12-й ДНД

12.06.1965                                                                             г.» Подпись      (Я.       Лернер)

Через три месяца после получения прокуратурой этого письма Бродский был освобожден.

На этом история суда над Бродским не кончилась. Она про­должается и будируется до сих пор, становясь время от времени идейным, оружием в политической борьбе той или иной стороны. Сегодня Россия расколота, ее интеллигенция разноязыка и не едина. Нам важна истина. Для честного историка нет ни­чего дороже истины. Пора бы на истории с судом Бродского поставить точку. С этой целью мы и публикуем документ под названием «Выписка из стенограммы суда над И. Бродским».

3. «ВЫПИСКА ИЗ СТЕНОГРАММЫ СУДА НАД ИОСИФОМ БРОДСКИМ

Суд открылся в Клубе 15-го ремонтного строительного Управления в 11.00 часов под председательством судьи Е. А. Са­вельевой, народных заседателей — рабочего Т. А. Тяглого и учительницы-пенсионерки М. Н. Лебедевой.

Зачитывается представление прокурора Дзержинского района и Дзержинского райотдела милиции.

САВЕЛЬЕВА: Гражданин Бродский, признаете Вы себя в предъявленных обвинениях тунеядца?

БРОДСКИЙ (смеясь): Может, признаю, а может, подумаю.

САВЕЛЬЕВА: Гражданин Бродский, расскажите, что с Ва­ми произошло?

БРОДСКИЙ: Да, я поменял 13 мест работы, ну, а если они мне не нравились? А и работать никто не может меня за­ставить, если у меня есть другие увлечения. И не работал я потому, что вашей партии и Ленину я не верил и не верю.

Шум в зале. Реплики: «Ты — паразит, Бродский!», «Гнать этого поганца из Ленинграда!».

САВЕЛЬЕВА: Прошу прекратить шум и выкрики. Я вынуж­дена буду нарушителей удалять из зала. Гражданин Бродский, продолжайте.

БРОДСКИЙ: О чем мне говорить, если здесь сидят все те, кто ненавидит евреев. Спрашивайте, я буду отвечать.

САВЕЛЬЕВА: Гражданин Бродский, скажите все в свою правоту и невиновность в предъявленных Вам обвинениях. Мы Вас слушаем.

БРОДСКИЙ: Мне нечего говорить!

САВЕЛЬЕВА: Тогда к Вам вопрос: Ваш общий стаж ра­боты?

БРОДСКИЙ: Я точно не помню, только последний год-полтора я не работаю, но зато пишу стихи.

САВЕЛЬЕВА: Где печатались Ваши стихи?

БРОДСКИЙ: Нигде. Я сам их с помощью моих друзей печатал на машинке и распространял. Мне это нравится.

САВЕЛЬЕВА: За счет чего и кого Вы жили, питались, оде. вались?

БРОДСКИЙ: Мне помогали отец и мать, и хорошие мои друзья немало мне подбрасывали.

САВЕЛЬЕВА: Что это за друзья?

БРОДСКИЙ: Их здесь нет, они очень далеко. А здесь ве­ликие труженики: Эткинд, знаменитая поэтесса Грудинина и многие другие, которые не занимаются антисемитизмом и скажут обо мне только хорошее.

САВЕЛЬЕВА: Назовите людей, которые занимались по от­ношению к Вам антисемитизмом.

БРОДСКИЙ: Их много и в комсомоле, и в дружине, и в милиции. А фамилии их не помню.

САВЕЛЬЕВА: Гражданин Бродский, есть ли у Вас хода­тайство о привлечении этих людей к ответственности?

     БРОДСКИЙ: Я их не знаю. А вот за что меня судят, мне

непонятно. Я хочу жить так, как мне это нравится, а не как это угодно коммунистам.

САВЕЛЬЕВА: За что Вас судят, Вы знаете из обвинитель­ного заключения, Значит у Вас никаких ходатайств нет?

БРОДСКИЙ: Нет. Я хочу, чтобы вызвали свидетелями поэ­тессу Грудинину, ученого Эткиинда, Кузьминского, Бобышева, Адмони, Вигдорову и Меттер.

САВЕЛЬЕВА (советуясь с заседателями суда): Суд удов­летворяет Ваше требование. Вигдорова и Меттер будут вызва­ны в суд как свидетели. Есть ли у защиты какие-либо заяв­ления или ходатайства?

ТОРОПОВА: Таких заявлений нет.

САВЕЛЬЕВА: Гражданин Бродский, есть ли у Вас заявле­ния суду?

БРОДСКИЙ: Нет. Мой адвокат уже сказала.

САВЕЛЬЕВА: Тогда приступим к опросу свидетелей. Вызо­вите свидетеля Грудинину.

ГРУДИНИНА: Я знаю Бродского с 1959 года. Читала его иногда малопонятные стихи. Но мне стало ясно, что Бродский научится писать, и я ему решила в этом помочь. Бродский за­нимается переродом с польского, французского и английского языков. Я пришла к выводу, что Бродский — способный человек. Он ценен как будущий поэт. Уже сейчас он стоит на уров­не Пушкина. И сейчас нет в стране более способного и талант­ливого поэта, чем Бродский. И хотя Бродский, как сказано в заключительном обвинении, не хочет работать, я думаю, что это его право, лишь бы он был материально обеспечен. Я ут­верждаю, что Бродский уже сейчас — лучший поэт страны последнего времени, и не случайно даже за пределами нашей страны его знают. Считаю его талантливым. А то, что он иногда распространял свои стихи с текстом не в пользу нашей страны, это его мальчишество. А я уверена, что его оценят не только у нас, но и за границей, верю, что культурные люди его там оценят. Многие ему завидуют, потому и создали это дело.

САВЕЛЬЕВА: Свидетельница Грудинина, Вы говорили, что Бродский переводил на польский, французский и английский языки. Знает ли Бродский эти языки?

ГРУДИНИНА: Я этого не знаю. Но кое-что из его переводов читала.

САВЕЛЬЕВА: Свидетельница Грудинина, откуда же Вы зна­ете, что эти переводы — дело рук Бродского? Вы же при этом не присутствовали.

ГРУДИНИНА: Я ведь не присутствовала при написании романов писателя Шолохова, а ведь верю, что он их писал.

САВЕЛЬЕВА: Стоит ли делать такие сравнения?

ГРУДИНИНА: Я Бродскому верила и верю.

САВЕЛЬЕВА: Гражданин Бродский, Вы знаете польский, французский и английский языки?

БРОДСКИЙ: Нет, не знаю.

САВЕЛЬЕВА: А как же Вы переводили на эти языки поэ­мы, стихотворения и т. д.?

БРОДСКИЙ: Мне много помогала моя хорошая знакомая, а сам я пытался работать с подстрочником.

САВЕЛЬЕВА: Назовите фамилию Вашей хорошей знакомой.

БРОДСКИЙ: Этого я не скажу.

САВЕЛЬЕВА: Еще раз прошу: скажите фамилию Вашей знакомой? Это необходимо, чтобы она подтвердила Ваши слова.

ТОРОПОВА: Я протестую. Это дело Бродского.

САВЕЛЬЕВА: Ну, что же, оставим на совести Бродского и адвоката. Есть еще вопросы к свидетелю Грудининой?

Выкрик из зала: «Что ей задавать вопросы: она такая же, как Бродский!».

САВЕЛЬЕВА: Прекратите выкрики. Я вынуждена буду удалять Вас из зала суда. Вызовите свидетеля Эткинда.

ЭТКИНД: Бродский — гениальный поэт и его преследуют за то, что он — еврей, и состряпали это дело антисемиты. Ясно, что Бродского судят как тунеядца без всяких на то оснований.

ТОРОПОВА: Свидетель Эткинд, читали Вы стихи Бродского?

ЭТКИНД: Лично я стихи Бродского не читал и не знаю. Но считаю, его гениальным. Мне много о нем рассказывала поэтесса Грудинина. Я ей верю, и поэтому защищаю Бродского в суде. Почему он не учился и не состоял в группах и секциях, не знаю. А работа это его дело. Хочет — работает, хочет — нет, пусть занимается чем ему угодно.

САВЕЛЬЕВА: Свидетель Эткинд, откуда Вам известно, что дело на Бродского «состряпали» антисемиты?

ЭТКИНД: Об этом лучше знают Волнянская, Грудинина и десятки других.

САВЕЛЬЕВА: Свидетельница Грудинина, Вы рассказывали Эткинду, что дело о Бродском «состряпали» антисемиты? Кто они? Как их фамилии?

ГРУДИНИНА: Я не помню. И на счет этого ничего сказать не могу.

САВЕЛЬЕВА: Ясно. Не помнят, ничего сказать не могут. Вызовите свидетеля Адмони-Красного.

АДМОНИ-КРАСНЫИ: Я — профессор, меня хорошо знают в стране.         

 Реплика из зала: «Не слышно!»

ТОРОПОВА: По ведь он — молодой человек и может вы­сказывать свое мнение.

РОМАШОВА:     Вы ему оказываете медвежью услугу. К

счастью, сегодня общественность судит не поэта, а тунеядца.

САВЕЛЬЕВА: Есть еще вопросы к свидетелю? Нет. Вызо­вите свидетеля Вигдорову.

ДЕЖУРНЫЙ: Вигдорова отсутствует.

САВЕЛЬЕВА: Тов. защитник, почему отсутствует свидетель защиты?

ТОРОПОВА: Не знаю, думаю, что суд можно продолжать.

САВЕЛЬЕВА: Ваше мнение, Бродский?

БРОДСКИЙ: Да, а что она нового скажет? Согласен с за­щитником.

САВЕЛЬЕВА (советуется с заседателями): Заседание суда продолжается. Вызовите свидетеля Лагунова.

САВЕЛЬЕВА: Свидетель Логунов, скажите о месте Вашей работы и должности?

ЛОГУНОВ: Я работаю замдиректора Эрмитажа и о Брод­ском, которого сегодня судят, хочу сказать следующее: встре­чался я с Бродским дважды. Когда он с группой шалопаев пытался в Эрмитаже на ступеньках вестибюля разложить кон­сервы, сосиски и бутылку водки. Он и его друзья, в том числе две девушки, уже находились в нетрезвом виде. Мне пришлось с помощью охраны Эрмитажа задержать их и передать в Дзержинское отделение милиции. Как поэта я Бродского не знал, а как хулигана — очень хорошо. Так он и его друзья Кузьминский и Уманский, придя в Эрмитаж, начали передавать иностранцам печатные листы. При задержании оказалось, что они просили иностранцев опубликовать их творения в иностранной печати. Бродский в Эрмитаже познакомился с израильтянином Гершем Фридкиным, который проживал в Англии, был мил­лионером и сказал Бродскому, что он его заберет к себе, так как ему известно, что Й. Бродский имеет родственные отноше­ния с бывшим еврейским фабрикантом сладостей в России Бродским, которого знали во всем мире и который был поставщик шоколадных изделий царскому двору.

БРОДСКИЙ: А тебе завидно, пьяница, работающий в со­кровищнице культуры?

САВЕЛЬЕВА: Бродский, прекратите хулиганить, еще раз предупреждаю Вас. Свидетель Логунов, продолжайте.

ЛОГУНОВ: Все это рассказал Бродский, когда в моем присутствии с ним беседовал вызванный мною сотрудник госбезо­пасности.

САВЕЛЬЕВА: Гражданин Бродский, правду сказал свиде­тель Логунов или все это придумал?

БРОДСКИЙ: Сказал он правду, но забыл сказать, что во время всего разговора с сотрудником госбезопасности сам был как скотина пьян.

САВЕЛЬЕВА: Бродский, возьмите себя в руки. Если будете продолжать хулиганить, я прерву судебное заседание и Вы за хулиганство отсидите 5 суток. Это последнее мое предупреж­дение.

ТОРОПОВА: Заверяю суд, что больше этого не будет. Про. шу перерыв на 15-20 минут.

САВЕЛЬЕВА (советуясь с заседателями): Объявляется перерыв на 20 минут.

Звонок. Суд идет.

САВЕЛЬЕВА: Продолжаем слушание дела Бродского. Вы­зовите свидетеля Денисова. Свидетель Денисов, кем Вы работаете?

ДЕНИСОВ: Работаю трубоукладчиком УНР-20. О Бродском узнал сначала от моих знакомых, которые очень плохо о нем отзывались. А потом прочел статью в газете. И вот, поговорив с ребятами, решил узнать, есть ли где-нибудь книжки Брод­ского: Побывал в двух библиотеках, но о поэте Бродском там не знали. А здесь мой знакомый по тресту УНР-20 дал мне прочесть два стихотворения Бродского, которые купил ради интереса у каких-то ребят за 40 копеек. Это было стихотворение «Еврейское кладбище» и второе — «Шествие», которое Вам пе­редаю (подходит к столу и отдает листки), и поэтому теперь твердо считаю, что Бродский выступает против нашего народа, и действительно это не столько поэт, сколько тунеядец, и надо дать ему по рукам.

ТОРОПОВА: У меня вопрос к свидетелю.

САВЕЛЬЕВА: Пожалуйста.

ТОРОПОВА: Скажите, по чьей инициативе Вы стали сви­детелем против Бродского? Кто Вас пригласил, назовите фа­милию?

ДЕНИСОВ: Меня никто не приглашал, а прочитав в газете о Бродском и прочитав его стихи, я сам пришел и попросил высказаться по поводу Бродского. А что, разве можно терпеть таких лоботрясов?

Аплодисменты.

САВЕЛЬЕВА: Есть еще, вопросы к свидетелю? Вызовите свидетеля Смирнова.

 СМИРНОВ: Работаю начальником Дома обороны. О пове­дении Бродского могу суду сообщить (следующее): ко мне пришла писательница Грудинина и сказала, что по поручению Союза писателей надо организовать встречу с поэтом Бродским. Я разрешил. И вот через пару дней собралось человек 15-20 мо­лодых людей, и в том числе писательница Грудинина. Нача­лось чтение стихов. Я решил послушать, и то, что я услышал, меня возмутило. Здесь шла речь о недостойной Ленинской пар­тии. Хулиганские высказывания о Ленине, о котором говорила девица, фамилия которой, как потом узнал, — Волнянская. Бродский и несколько парней явно подпившие, ей аплодировали. Я это сборище закрыл, наслушавшись много хулиганских эпитетов в свой адрес. Затем на второй день позвонил и разго­варивал лично с тов. Прокофьевым, и там мне сказали, что Грудининой ничего не поручалось, и просили обо всем, что про. изошло, подробно написать, что я и сделал.

ТОРОПОВА: У меня вопрос к свидетелю: чем Вы докажете, что Бродский был в нетрезвом состоянии?

СМИРНОВ: Я ничего доказывать не собираюсь. Я сказал правду. Так оно все было.

САВЕЛЬЕВА: Все свидетели опрошены. Предоставляется слово общественному обвинителю тов. Сорокину.

СОРОКИН говорит о недостойном поведении Бродского и ту­неядстве. Требует от имени общественности выселить Бродского из города Ленинграда сроком на пять лет. Передает запись своего выступления судье.

Аплодисменты.

САВЕЛЬЕВА: Гражданин Бродский, Вам последнее слово.

БРОДСКИЙ: Мне говорить нечего. За меня все сказано. А жить я буду как и раньше. Мне наплевать, что думают обо мне коммунистические дружинники, все они связаны с милицией и партийными секретарями и не дают жить так, как хочется, особенно, если еврей. Найдутся и уже есть, хотя и далеко от нас люди, которые помогут таким как я. Вот и все.

Реплика из зала: «Бродский, ты и сейчас подлец!».

САВЕЛЬЕВА: Гражданин, подымитесь и немедленно по­киньте зал.

Милиционер выводит из зала гражданина Савченко.

САВЕЛЬЕВА: Слово защитнику Тороповой.

ТОРОПОВА: Бродского судят в административном порядке незаконно, так как то, что он не работал, не является уголовно­наказуемым преступлением и подсудности по Указу Верховно­го Совета Бродский не подлежит, так как он все-таки писал стихотворения. Дело заведено недоброжелателями Бродского, а это умный и культурный человек, которого хорошо знают мас­титые писатели и поэты и не только у нас, но и за границей.

Реплика из зала суда: «А его хулиганство в суде — это культура?».

САВЕЛЬЕВА: Прошу прекратить выкрики и не мешать вы­ступлению адвоката. Продолжайте, Торопова.

ТОРОПОВА: Бродский — незаурядная личность, и как ут­верждают многие поэты и работники культуры, он сейчас стоит на уровне великого поэта Пушкина. А то, что у Бродского были высказывания против коммунистов, Ленина и образа нашей жизни, надо полагать — по молодости. Прошу суд учесть все, сказанное мною и свидетелями защиты, и оправдать Бродского, дав ему возможность работать по своему усмотрению. У меня все.

Шум в зале. Реплика: «От, гоп-кампания! Позор!».

САВЕЛЬЕВА: Прения окончены. Суд удаляется для выне­сения приговора.

Звонок. Суд идет. Все встают.

САВЕЛЬЕВА ОГЛАШАЕТ ПРИГОВОР: В соответствии с Указом Верховного Совета РСФСР от 4 мая 1961 года и тща­тельно изучив имеющиеся в деле документы, заслушав свиде­телей обвинения и зашиты Бродского, суд постановляет высе­лить И. Бродского из Ленинграда в специально отведенные ме. ста с обязательным привлечением к труду, сроком на 5 лет.

Выкрики: «Правильно!». Аплодисменты.

САВЕЛЬЕВА: Гражданин Бродский, Вам понятно решение суда?

БРОДСКИЙ: Все понятно. Я от антисемитов ничего хоро­шего не ждал.

ТОРОПОВА: Иосиф, успокойся! Сдерживай себя и веди достойно.

На этом суд закончился».

ДОПОЛНЕНИЕ: Внизу листа 7 (18) «Выписки» имеется приписка от руки:

«1-й экземпляр в деле суда

2-                  й — в прокуратуре

3-                  й — в делах ДНД».

12

19^-65 г.

Подпись (Лернер)

Еще одна запись: «Прокуратура» и ПОДПИСЬ, штамп-дата «14 июня 1965».

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Сегодня уже нет с нами Иосифа Бродского. Нобелевский лауреат скоропостижно скончался в ночь с 27 на 28 января 1996 г. от инфаркта в своем нью-йоркском доме. Согласно его последней воле, тело будет похоронено в Венеции, где прожи­вает его вдова. Не сбылось поэтическое завещание:

Ни страны, ни погоста

 Не хочу выбирать —

На Васильевский остров

 Я приду умирать («Стансы»),

Не пришел на Васильевский, выбрал Италию, чтобы навеки обрести успокоение под солнечным итальянским небом! Россия никогда не нужна была поэту. Он презирал все русское и его «поэтические авансы» в русскую сторону были одной рисовкой. Русофоб Бродский навсегда останется в нашей памяти как Разрушитель России, подобный Меню и Якунину, Горбачеву и Яковлеву. Член масонского клуба «Магистериум» (с 1992 г.), он немало сделал своим поэтическим творчеством для оскопления мыслящей России и размывания национальных основ культуры России.

Наше слово правды — заграда лжи. Наша книга обличает предательство псевдорусской интеллигенции.

Ю. К. БЕГУНОВ февраль 1996 г.

СОДЕРЖАНИЕ

Когда поэта нет в живых  ............................................................ 1

«Шекспир наших дней»................................................................ 3

История суда над Иосифом Бродским....................................... 14

Выписка из стенограммы суда

над Иосифом Бродским.............................................................. 26

Послесловие..............................................................................   36