Наставления крестицкого дворянина и сегодня сохраняют свою актуальность. Недаром о широкой воспитательной програм­ме Радищева вспоминал М. И. Калинин: «Мысли Радищева... и по сей день могут считаться прогрессивными»¹. Это прежде всего те из них, где великий писатель выступает за воспитание в обще­стве нового человека, гармонически сочетающего в себе духовное богатство, моральную чистоту и физическое совершенство. Пер­вым условием всестороннего развития личности всегда было полное освобождение человека от эксплуатации. Радищев это понимал, потому и стремился сочетать свою морально-эти­ческую программу с теорией революционного переустройства общества, которым, по его мнению, должны будут заниматься истинные сыны отечества, «граждане будущих времен».

«Гражданин будущих времен.» «Гражданином будущих времен» автор «Путешествия» называет «истинного друга» путешественни­ка, человека лет пятидесяти, который обронил на дороге связ­ку бумаг. Путешественник поднял ее, в ней оказались два «проек­та в будущем» — о постепенном уничтожении крепостного права и об отмене придворных чинов; эти проекты излагаюхся в главах «Хотилов» и «Выдропуск». Этому же абстрактному лицу, не имеющему ни имени, ни фамилии, ни индивидуальных черти биографии, принадлежит и записка о продаже крепостных с тор­гов («Медное»). Радищев приписывает «гражданину будущих вре

¹ Калинин М. И. О коммунистическом воспитании. М., 1958, с. 397.

мен» весьма прогрессивные взгляды. Он утверждает, что в кре­постническом государстве «две трети граждан лишены гражданскаго звания, и частик» в законе мертвы». Он же заявляет, что гражданское положение крестьянина в России может назвать «бла­женным» лишь «ненасытец кровей». «Гражданину будущих вре­мен» принадлежит ныне хорошо известная характеристика Соеди­ненных Штатов Америки, где «сто гордых граждан утопают в роскоши, а тысящи не имеют надежнаго пропитания, ни собственнаго от зноя и мраза укрова».

«Гражданин будущих времен» угрожает помещикам неминуе­мой гибелью от рук восставшего народа. В России будущего (имеется в виду XIX век) науки, искусства и ремесла будут на­ходиться на высочайшем уровне совершенства, человеческий ра­зум не встретит никаких препятствий для своего развития, за­коны будут основаны только на разуме, справедливости и науке, граждане будут все равны перед законом, частная собственность сохранится, но крепостного рабства не будет, исчезнет и само­державие и угнетение человека человеком; в этом государстве будущего царят мир и спокойствие, войн больше нет. Подобные же мысли во втором-третьем десятилетиях XIX в. развивали дво­рянские революционеры — декабристы; Радищев намного опере­дил свое время.

Впрочем, в конце главы «Хотилов» звучит ирония по поводу проекта постепенного освобождения крестьян и вообще по поводу всяких проектов реформ: «Но теперь дуга коренной ло­шади звенит уже в колокольчик и зовет меня к отъезду, — гово­рит путешественник; и для того я за благо положил, лучше рас­суждать о том, что выгоднее для едущаго на почте, чтобы лошади шли рысью или иноходью, или что выгоднее для почтовой клячи, быть иноходцем или скакуном? — нежели заниматься тем, что не существует». Так диалог-диспут с самим собой разом разру­шает иллюзию либеральных проектов, оставляя место для дру­гих мыслей, изложенных, например, в главе «Тверь», в оде «Воль­ность».

«Чувствительный друг» и «Проситель свободного книгопеча­тания». В главах «Вышний Волочок» и «Торжок» эпизодически появляются друзья путешественника. Первый из них — «чувстви­тельный друг»—однажды изволил заметить, что «кофе, налитой в твоей чашке, и сахар, распущенной в оном, лишали покоя те­бе подобнаго человека, что они были причиною превосходящих его (т. е. друга. —Ю. Б.) силы трудов, причиною его слез, сте­наний, казни и поругания». Путешественник при этом поясняет, что кофе и сахар взращены на плантациях подневольным трудом рабов в Америке. Еще раз мы встречаемся с «чувствительным другом» в главе «Медное». Писатель говорит о нем так: «Ты про­клинал некогда обычай варварской в продаже чёрных невольни­ков в отдаленных селениях твоего отечества», из чего можно заключить, что этим другом был англичанин или француз, с кото­рым автор «Путешествия» встречался по своей службе в Петер­бургской таможне и который за питием кофе резко осуждал рабо­владельцев Соединенных Штатов Америки. Не исключено, что прототипом «чувствительного друга» был Федор Васильевич Каржавин, демократ по убеждениям.

«Проситель свободного книгопечатания», встреченный путе­шественником на почтовом дворе в Торжке, оказался человеком, отправляющимся в Петербург с целью подать прошение об отме­не цензуры и введении в стране свободного книгопечатания. Уто­пичность подобного проекта в условиях царской России очевидна; маловероятно, что оно вообще могло быть вручено Екатерине II. Ведь в тексте прошения немало резких упреков в адрес царей и «власть имущих», которые ввели цензуру, чтобы ограничить тем самым свободу слова. В уста «просителя свободного книгопечата­ния» Радищев вкладывает мысль о преобразующей роли рево­люционного слова и осуждение цензуры вообще.

«Новомодный стихотворец». С «новомодным стихотворцем» путешественник повстречался в тверском трактире. Они позна­комились за обедом, и стихотворец рассказал путешественнику о положении дел в русской поэзии, о реформе стихосложения, о стихотворных переводах из «Генриады» Вольтера в русской литературе. «Я и сам, продолжал он, заразительному последовал примеру и сочинял стихи ямбами, но то были оды. Вот остаток одной из них, все прочия сгорели в огне; да и оставшуюся та же ожидает участь, как и сосестр ея постигшая. В Москве не хотели ее напечатать по двум причинам: перьвая, что смысл в стихах неясен, и много стихов топорной работы, другая, что предмет стихов несвойствен нашей земле. Я еду теперь в Петер­бург просить о издании ея в свет». С этими словами стихотворец протянул путешественнику рукопись, написанную в духе класси­цизма оду «Вольность», и начал ее чтение с комментированием трудных мест и пересказом (всего в оде было неполных 50 строф).

В рукописных редакциях «Путешествия» не «новомодный сти­хотворец», а сам путешественник читал оду «Вольность» в сок­ращении. Продолжение текста было другим: «Прочитав, я ему сказал: «Если вы, государь мой, ни за чем другим едете в Петер­бург, как дабы истребовать дозволение на напечатание ваших стихов, то возвратитесь в покое домой и потщитесь исправить их от двух погрешностей: от нелепости выражений и, сказать вам могут, от нелепости мыслей». — Он, поглядев на меня с презрением. «Прочтите сию бумагу и скажите мне, не посадят ли и за нее ... Читайте: сие долженствовало быть для великого поста, некоторым случаем не докончено. Да будет оно пример, как можно писать не одними ямбами». Развернув, прочитал сле­дующее:

«Творение мира».

Песнословие

Хор.

Тако предвечная мысль, осеняясь собою и проч. Вы уже улыбаться начинаете, вам кажется уже, что читаете «Ти-лемахиду». Но смейтесь, как хотите: «Чудище обло, огромно, стозевию и лаяйь не столь дурной стих. Но о сем теперь не к стате, продолжайте и смейтесь».

Далее следовал текст оратории «Творение мира», в которой Радищев развивал характерный для него взгляд на слово как на силу, способную бороться за переустройство мира. После за­вершения текста оратории читалось такое окончание главы: «Что же вы скажете о употреблении в одном сочинении разного рода стихов? Но сие смешение не только прилично малому и для пения определенному стихотворению, то удачно будет и в епопеи. Не мой сей есть совет, но Мармонтелев.— Я, собрав мои мыс­ли, хотел ему на его стихи сказать нечто, .может быть, ему и неприятное. Но колокольчик на дуге возвестил мне, что в до­роге складнее поспешать на почтовых клячах, оставляя Пегаса в парнасской конюшне, и для того я поспешно с новомодным моим стихоплетчиком простился».

В процессе подготовки наборной рукописи «Путешествия» Радищев снял текст «Творения мира» и сопутствующие ему фразы, расширив текст оды «Вольность». Образ «новомодного стихотворца» от этого не пострадал, а читатель только выиграл, познакомившись с революционным произведением в более полной редакции.

ЛОМОНОСОВ

Писатель никогда не взялся бы за перо и не написал своего «Путешествия из Петербурга в Москву», если бы не верил в то, что народу России принадлежит светлое будущее. В этой связи становится понятным, почему окончательная редакция «Путе­шествия» заканчивалась жизнеутверждающим «Словом о Ломо­носове». Если верить путешественнику, рукопись «Слова» по­дарил ему парнасский судья, автор оды «Вольность». И вот, при­ближаясь к Москве, путешественник снова и снова перечитывает драгоценные строки подаренной ему рукописи о первом русском ученом из народа. В ряду возвышенных образов тружеников Ломоносов — вершина и последнее звено. От образов угнетенных крестьян Радищев постепенно переходит к образу крепостного интеллигента, закончившего зарубежный университет, а на ро­дине угодившего в солдаты («Городня»).

Благоприятно сложилась судьба архангельского мужика Ми-хайло Ломоносова, ставшего первым русским академиком, гор­достью российской науки, известным поэтом. «Слово о Ломоносове» построено как панегирик жизни и деятельности великого мыслителя, «песнь заслуге к обществу». Радищев вовсе не желал вторить казенным борзописцам, сделавшим из Ломоносова «певца Елизаветы» и кумира правящей династии или «подражателя немецких поэтов». Писатель спорил с теми, кто считал, что «гром­кие оды» Ломоносова были предметом для подражания «певцам Екатерины». «Истина есть вышшее для нас божество, — провоз­гласил истинный сын отечества. — И если бы всесильный вос­хотел изменить ея образ, являйся не в ней, лице наше будет от него отвращенно».

Со времен античности в жанре панегирической речи было принято лишь восхвалять героев и их деяния. Элементы крити­ки в этом жанре не допускались. Радищев выступил новатором, соединив в «Слове о Ломоносове» элементы похвалы с элементами обвинения. Он восхвалял Ломоносова за гуманизм. В «Письме о пользе стекла» Ломоносов заклеймил колониальные грабежи и зверства:

С перстнями руки прочь и головы с убранством Секут, несытые и златом, и тиранством. Иных, свирепствуя, в средину гонят гор Драгой металл изрыть из преглубоких нор. Смятение и страх, оковы, глад и раны, Что наложили им в работе их тираны, Препятствовали им подземну хлябь крепить, Чтоб тягота над ней могла недвижна быть. Обрушилась гора; лежат в ней погребенны Бессчастные или поистине блаженны, Что вдруг избегли все бесчеловечных рук, Работы тяжкия, ругательства и мук!

Радищев представлял себе Ломоносова стоящим у входа в шахту и погруженным в глубокие раздумья: «Что мыслишь нисходя в сию пропасть? Желаешь ли снискать вящщее искусст­во извлекати сребро и злато? Или не ведаешь, какое в мире сот­ворили они зло? Или забыл завоевание Америки? ...имей довольно крепости духа, подать совет зарыть и заровнять сии могилы, где тысящи, в животе сущий, погребаются».

Но он же и критиковал Ломоносова за отсутствие революци­онной направленности его творчества. Первенец свободы упрекал великого холмогорца в том, что последний, «следуя общему обы­чаю ласкати царям, нередко недостойным не токмо похвалы строй­ным гласом воспетой, но ниже гудочнаго бряцания, ты льстил похвалою в стихах Елизавете».

Ломоносову-историку истинный сын отечества предпочитает древнеримского анналиста Тацита, французского и английского историков Рейналя и Робертсона, в чьем творчестве есть и ос­вободительные идеи. Ломоносову-физику Радищев предпочитает Франклина, борца за свободу Америки.

Ораторов-республиканцев Древней Греции (Демосфен), Рима (Цицерон), революционной Франции (Мирабо), буржуазной Анг­лии (Вильям Питт Старший^[9] , Эдмунд Борк^[10] , Чарлз Джеймс Фокс^[11] ) он ставит в пример Ломоносову-оратору, считая, что красноречие должно не услаждать слух-, а воспитывать борцов за свободу, истинных сынов отечества. Но при этом Радищев высоко ценит самобытность гения Ломоносова и славит его успехи на стезе российской словесности: «О! Ломоносов, ты произвел Сумароко­ва». Признав Ломоносова реформатором русской поэзии, а Сумаро­кова его достойным продолжателем, Радищев тем самым отказыва­ется от исходившего от придворных кругов традиционного проти­вопоставления двух крупнейших поэтов.

Назад       Далее