В 49-й строфе первопечатного издания оды «Вольность» (1790) говорилось о том, что «человечество возревет в оковах и направ­ляемое надеждою свободы и неистребимым природы правом дви­нется... И власть приведена будет в трепет. Тогда всех сил сложе­ние, тогда тяжелая власть

Развеется в одно мгновенье,

О день, избраннейшнй всех дней!

В 50-й строфе поэт оптимистически возвещает о том, что «мрат пая твердь позыбнулась, и вольность воссияла». Но когда нас­тупит этот день? Писатель знал, что от стихийного, неорганизо­ванного пугачевского восстания до народной революции еще да­леко. Именно поэтому Радищев так говорил о грядущей револю­ции: «Не мечта сие, но взор проницает густую завесу времени, от очей наших будущее скрывающую» («Городня») или: «О! го­рестная участь многих миллионов! конец твой сокрыт еще от взора и внучат моих» («Черная грязь»). Впрочем, отнюдь не идея мщения лежит в основе революционной этики первенца свободы. В ее основе находится идея общественной пользы свершившейся революции. ' Революция должна переустроить несправедливое общество, сделать его справедливым для всех. Вот почему на многих страницах своего

«Путешествия» Радищев воссоздает уто­пический проект общества будущего («Хотилов», «Выдропуск»), извлеченный якобы из бумаг друга путешественника. В этом об­ществе царит естественное и гражданское равенство, братство и свобода, в нем нет ни помещиков, ни чиновников, ни царей, нет в нем и угнетения человека человеком. Это общество свободных людей. Таким зрел будущее России Александр Николаевич Ра­дищев.

Положительные образы крестьян. В главе «Хотилов» Радищев писал: «Но кто между нами оковы носит, кто ощущает тяготу не­воли? Земледелец! Кормилец нашея тощеты, насытитель нашего глада; тот, кто дает нам здравие, кто житие наше продолжает, не имея права распоряжати ни тем, что обрабатывает, ни тем, что производит. Кто же к ниве ближайшее имеет право, буде не делатель ея? — вопрошает первенец свободы и отвечает: Не тот ли, кто ее вспахать возможет? Не тот ли, кто силы и желание к тому имеет достаточный?»

«В начале общества тот, кто ниву обработать может», — ут­верждает Радищев.

Итак, трудящиеся крестьяне, народ — подлинный хозяин своей страны и всех природных ее богатств и материальных благ, которые он на земле производит. Именно народу принадлежит ре­шающее слово в истории. Но пока народ порабощен самодержа­вием и крепостниками-помещиками, «может ли государство, где две трети граждан лишены гражданского звания, и частию в законе мертвы, назваться блаженным? Можно ли назвать бла­женным гражданское положение крестьянина в России?» — вопро­шает Радищев и отвечает: — «Ненасытец кровей один скажет, что он блажен, ибо не имеет понятия о лучшем состоянии». Верный в крепкий в последовательном народолюбии, Радищев противо­поставляет здоровую мораль трудящихся крестьян гнилой мора-лв паразитического сословия, «ненасытцев кровей», т. е. дворян,

Этой цели и служит создаваемая писателем галерея образов лю­дей из народа.

Первый человек из народа, встреченный путешественником на своем пути, был извозчик. «...Извощик мой затянул песню по обыкновению заунывную», — рассказывает путешественник. А ведь песня, говорят, душа народа. «Кто знает голоса русских на­родных песен, — продолжает писатель, — тот признается, что есть в них нечто, скорбь душевную означающее. Все почти голоса таковых песен суть тону мягкаго. На сем музыкальном располо­жении народнаго уха умей учреждать бразды правления. В них найдешь образование души нашего народа». Радищев идет здесь дальше английского путешественника Вильяма Кокса, который в 1784 — 1790 гг. издал в Лондоне свои записки о путешествии в Польшу, Россию, Швецию и Данию, переведенные вскоре на многие европейские языки. Рассказывая о поездке из Москвы в Петербург, совершенной им в 1778 г., Кокс пишет о любви рус­ских к пению: «Во время нашего пути по России я с большим изумлением наблюдал страсть русских к пению. Даже крестьяне, которые ездили в качестве ямщиков и почтарей, как только они опускались на козлы или в седло, начинали напевать, и это про­должалось несколько часов без перерыва. Но, что еще более уди­вительно для меня, они исполняли песни иногда по очереди, и я легко мог заметить, что они исполняют что-то вроде музыкаль­ного диалога, когда в песне как бы задают друг другу вопросы и отвечают на них; и все это, если можно так выразиться, составля­ло их обыденный разговор. Почтари поют, как я точно заметил, от одной станции до другой; солдаты поют во время похода; кре­стьяне поют по преимуществу в процессе работы: общественные дома сотрясаются от звуков их песен, и в тихий вечер я отлично слышал, что воздух как бы вибрирует от звуков песен, доносящих­ся из соседних деревень».

Радищев в русских песнях видит выражение существа на­ционального характера. В немногих, по броских зарисовках Радищев воссоздает русский национальный характер, для кото­рого характерны широта, удаль, порывистость, отвага. В дру­гом своем сочинении — «Сокращенном повествовании о при­обретении Сибири» автор писал: «Твердость в предприятиях, не­утомимость в исполнении суть качества, отличающие народ Рос­сийский... О народ, к величию и славе рожденный, если они (качества эти. — Ю. Б.) обращены в тебе будут на снискание всего того, что сделать может блаженство общественное!»

Еще раз путешественник встречается с песней в конце своего путешествия. У ворот почтовой станции Клин слепой старик пел народную песню о печальной судьбе молодого человека, покинув­шего богатый отчий дом и превратившегося в нищего. Литератур­ный портрет слепого певца — калеки перехожего — дан в не­многих, но точных и выразительных словах: «Сребровидная его глава, замкнутые очи, вид спокойствия в лице его зримаго заставляли взирающих на певца предстоять ему со благоговением». Как бы продолжением характеристики певца служит рассказ о том впечатлении, которое произвело искусство исполнителя ду­ховного стиха на слушателей: «Неискусной хотя напев, но неж-постию изречения сопровождаемый, проницал в сердца его слушателей, лучше природе внемлющих, нежели взрощенные во благогласии уши жителей Москвы и Петербурга внемлют кудря­вому напеву Габриели, Маркези или Тоди¹. Никто из предстоя­щих не остался без зыбления внутрь глубокаго, когда клинской певец, дошед до разлуки своего ироя, едва прерывающимся еже-мгновенно гласом изрекал свое повествование. Место, на коем были его очи, исполнилося иступающих из чувствительной от бед души слез, и потоки оных пролилися по ланитам воспеваю-щаго. О природа, колико ты властительна! Взирая на плачущаго старца, жены возрыдали; со уст юности отлетела сопутница ея улыбка; на лице отрочества явилась робость, неложный знак болезненнаго, но неизвестнаго чувствования; даже мужествен­ной возраст, к жестокости толико привыкший, вид восприял важности. О природа, — возопил я паки...

Сколь сладко неязвительное чувствование скорби! Колико сердце оно обновляет, и оного чувствительность. Я рыдал вслед за ямским собранием, и слезы мои были столь же для меня сла­достны, как исторгнутый из сердца Вертером... О мой друг, мой друг! почто и ты не зрел сея картины, ты бы прослезился со мною, и сладость взаимнаго чувствования была бы гораздо усладитель­нее» («Клин»).

Так Радищев впервые в русской литературе показал высокую очистительную силу русского народного искусства. А. И. Герцен прекрасно понял это, отметив, что в песне автор «Путешествия» нашел своеобразный «ключ к таинствам народа»².

Дальнейшая характеристика слепого певца дается через вос­приятие его поступков. После окончания пения старик стал со­бирать подаваемую ему милостыню. Путешественник вложил в дрожащую руку слепца серебряный рубль. Когда тот понял это, он произнес следующие слова: «Почто такая милостыня? ...Почто она немогущему ею пользоваться? Если бы я не лишен был зре­ния, сколь бы велика моя была за него благодарность. Не имея в нем нужды, я мог бы снабдить им неимущаго. Ах! если бы он был у меня после бывшаго здесь пожара, умолк бы хотя на одни сутки вопль алчущих птенцов моего соседа. Но на что он мне теперь? не вижу, куда его и положить; подаст он может быть случай к преступлению. Полушку не много прибыли украсть, но за рублем охотно многие протянут руку. Возьми его назад, доб­рой господин, и ты и я с твоим рублем можем сделать вора...

Возьми его назад, мне право но не надобен, да и я уже его по стою; ибо не служил изображенному на нем государю...» В этом эпизоде ярко видны необыкновенная честность и красота нрав­ственного облика слепого певца, его бескорыстие, доброта, само­отверженность, скромность. В немногих, но точных словах об­рисован весь жизненный путь слепого певца и история его не­счастья: он был смелым воином, участвовал во многих сражениях; однажды был тяжело ранен пушечным ядром и лишился зрения. Свое несчастье старик переносит стоически, объясняя его нака­занием за грехи: «Ярость исполняла всегда мое сердце при нача­тии сражения; я не щадил никогда у ног моих лежащаго неприя­теля и просящаго, безоруженному помилования не дарил». Вот почему слепой певец всегда стремился искупить свои грехи доб­рыми делами. Однажды ему удалось спасти одного крестьянина от побоев проходивших мимо солдат, и с тех пор жена этого кре­стьянина по всем праздникам и воскресеньям угощала певца пирогами.

Духовное единение путешественника с человеком из народа символизирует старенький шейный платок, который путешествен­ник дарит старику, а тот принимает его с величайшим благого­вением. «Возвращаяся через Клин, — пишет первенец свободы, — я уже не нашел слепаго певца. Он за три дня моего приезда умер. Но платок мой, сказывала мне та, которая ему приносила пирог по праздникам, надел, заболев перед смертшо, на шею, и с ним положили его во гроб. О! если кто чувствует цену сего платка, тот чувствует и то, что во мне происходило, слушав сие».

Еще две главы, «Медное» и «Городня», повествующие о двух страшных бедствиях крепостных крестьян — продаже людей с торгов и рекрутчине, начинаются с песен. В «Медном» водят ста­ринный хоровод молодые женщины и поют плясовую русскую песню «Во поле береза стояла, во поле кудрявая стояла». Она помогает читателю понять, что далее последует рассказ о чем-то очень скорбном, безысходном — о продаже крепостных людей. Но та же песня содержала и оптимистический смысл: свободы должно ждать «от самой тяжести порабощения».

В главе «Городня» ужас рекрутчины как народного бедствия раскрыт через два причитания — от имени матери и от имени не­весты: «Въежжая в сию деревню, не стихотворческим пением слух мой был ударяем, но пронзающим сердце воплем жен, детей и старцов... Подошед к одной куче, узнал я, что рекрутский набор был причиною рыдания и слез многих толпящихся». Вот уж по­истине песня — душа народная!

На протяжении своего долгого путешествия герой не раз встре­чался с сильными духом, здоровыми морально и физически кре­стьянами. Среди них пашущий в полночь на своей ниве трудолю­бивый крестьянин, резко осуждающий барство и не верящий в то, что законы могут защитить его от произвола помещика («Люба­ни»). Это крестьяне, убившие зверя-помещика и трех его сыновей, и жених-крестьянин, мужественно претерпевающий муки, но не уступающий своих человеческих прав («Зайцово»). Это и кра­сивые крестьянки села Едрово, и добродетельная Анюта, превос­ходящие на голову своей моралью и благородством женщин из дворянского сословия («Едрово»). Это и крестьяне, продаваемые с торгов («Медпое»). Это и крестьяне-рекруты, в том числе кре­постной интеллигент, отстаивающие свою свободу, честь и досто­инство («Городня»). Это и печальная крестьянка-мать, прими­рившаяся с беснравием и нищетою («Пешки»). Это и крепостные жених и невеста, принуждаемые помещиком к браку («Черная грязь»).

Назад       Далее