Исследователи творчества Радищева считают, что образ Ва­нюши имеет реальный прототип. Это Николай Смирнов, крепо­стной князей Голицыных, слушавший лекции в Московском уни­верситете; он пытался бежать от помещика за границу, но был пойман и отдан насильно в солдаты. Его дело разбиралось в Пе­тербургской уголовной палате в 1785 г.

О произволе помещиков рассказывается и в одной из заключи­тельных глав книги «Черная грязь». «Здесь я видел также изряд­ной опыт самовластия дворянского над крестьянами, — пишет Радищев. — Проезжала тут свадьба. Но вместо радостнаго поезда и слез боязливой невесты, скоро в радость претворится опреде­ленных, зрелись на челе, определенных вступать в супружество, печаль и уныние. Они друг друга ненавидят, и властию господи­на своего влекутся на казнь, к олтарю отца всех благ, подателя

нежных чувствований и веселий, зиждителя истиннаго блажен­ства, творца вселенный. И служитель его пришлет исторгнутую властию клятву и утвердит брак! И сие назовется союзом боже­ственным! И богохуление сие останется на пример другим! И неустройство сие в законе останется ненаказанным!.. Почто удив­ляться сему? Благословляет брак наемник; градодержатель для охранения закона определенный, дворянин. Тот и другой имеют в сем свою пользу. Первой ради получения мзды; другой, дабы, истребляя поносительное человечеству насилие, не лишиться са­мому лестнаго преимущества управлять себе подобным само­властно. — О! горестная участь многих миллионов! — воскли­цает Радищев, — конец твой сокрыт еще от взора и внучат моих».

Результат действий «злосердых помещиков» писатель изобра­зил также и в сценах массовой продажи крепостных с торгов в главе «Медное». Гражданин будущих времен, от лица которого ведется рассказ (читай: сам Радищев), вероятно, присутствовал в свое время на одном из таких торгов, и его потрясла страшная картина продажи людей — одной семьи дворовых, состоящей из престарелых и немощных родителей, их дочери — вдовы и 18-летней внучки, обесчещенной барином. Средствами изображения характеров здесь являются указания на возраст крестьян, крат­кие сообщения об их внешнем виде и внутренних качествах, при­ведение конкретных деталей их взаимоотношений с господами и между собой.

«На дешевое охотников всегда много, — рассказывает граж­данин будущих времен. — Наступил день и час продажи. По­купщики съезжаются. В зале, где оная производится, стоят не­подвижны на продажу осужденные. Старик лет в 75, опершись на вязовой дубинке, жаждет угадать, кому судьба его отдаст в руки, кто закроет его глаза. С отцом господина своего он был в Крымском походе при фельдмаршале Минихе; в франкфуртскую баталию он раненаго своего господина унес на плечах из строю. Возвратясь домой, был дядькою своего молодаго барина. Во младенчестве он спас его от утопления, бросясь за ним в реку, куда сей упал, переезжая на пароме, и с опасностью для своей жизни спас его. В юношестве выкупил его из тюрьмы, куда по­сажен был за долги, в бытность свою в гвардии унтер-офице­ром. — Старуха 80 лет; жена его, была кормилицей матери своего молодаго барина; его была нянькою и имела надзирание за домом до самаго того часа, как выведена на сие торжище. Во все время службы своея ничего у господ своих не утратила, ничем не покорыстовалась, никогда не лгала, а если иногда им досадила, то разве своим праводушием. — Женщина лет в 40 вдова, кор­милица молодаго барина. И до днесь чувствует она еще к нему неко­торую нежность. В жилах его льется ея кровь. Она ему вторая мать, и ей он более животом своим обязан, нежели своей природной матери. Сия зачала его в веселии, о младенчестве его не радела. Корми­лица и нянька его были его воспитательницы. Они с ним расстаются как с сыном. — Молодица 18 лет, дочь ея и внучка стариков... На челе ея скорбь, в глазах отчаяние. Она держит младенца, пла­чевный плод обмана или насилия, но живой слепок прелюбодей-наго его отца. Родив его, позабыла отцево зверство, и сердце на­чало чувствовать к нему нежность. Она боится, чтобы не попасть в руки ему подобнаго. — Младенец... Твой сын, варвар, твоя кровь. Иль думаешь, что где не было обряда церковнаго, тут нет и обязанности? Иль думаешь, что данное по приказанию твоему благословение, наемным извещателем слова божия, сочетование их утвердило, иль думаешь, что насильственное венчание во храме божием может назваться союзом? Всесильный мерзит при­нуждением, он услаждается желаниями сердечными. Они одни непорочны. О! колико между нами прелюбодейств и растлений совершается во имя отца радостей и утешителя скорбей, при его свидетелях, недостойных своего сана. — Детина лет в 25, вен­чанный ея муж, спутник и наперсник своего господина. Зверство и мщение в его глазах. Раскаявается о своих к господину своему угождениях. В кармане его нож; он его схватил крепко; мысль его отгадать не трудно... Бесплодное рвение. Достанешься дру­гому. Рука господина твоего, носящаяся над главою раба непре­станно, согнет выю твою на всякое угождение. Глад, стужа, зной, казнь, все будет против тебя. Твой разум чужд благородных мыслей. Ты умереть не умеешь. Ты склонишься и будешь раб духом, как и состоянием. А если бы восхотел противиться, ум­решь в оковах томною смерьтию. Судии между вами нет. Не за­хочет мучитель твой сам тебя наказывать. Он будет твой обвини­тель. Отдаст тебя градскому правосудию. — Правосудие! — где обвиняемый не имеет почти власти оправдаться. — Пройдем мимо других нещастных, выведенных на торжище.

Едва ужасоносный молот испустил тупой свой звук, и четверо нещастных узнали свою участь — слезы, рыдание, стон пронзили уши всего собрания. Наитвердейшия были тронуты».

Подчеркнутая типичность изображаемого создает реалистиче­скую картину страшной действительности России, где крепост­ного крестьянина не считают за человека, его могут продать или убить как скот.

Результаты своеволия помещика ясно видны и в сцене отдачи в рекруты трех ранее свободных крестьян, «скованных... креп­чайшими железами». «Они, — пишет Радищев, — принадлежали одному помещику, которому занадобилися деньги на новую ка­рету, и для получения оной он продал их для отдачи в рекруты казенным крестьянам» («Городня»). Человеколюбивый путешест­венник, не в силах терпеть несправедливость, решает вступиться за этих крестьян, и вот что из этого получилось. «Друзья мои, сказал я пленникам в отечестве своем, ведаете ли вы, что если вы сами не желаете вступить в воинское звание, никто к тому вас теперь принудить не может. — Перестань, барин, шутить над горькими людьми. II без твоей шутки больно было расставаться одному с дряхлым отцом, другому с малолетними сестрами, тре­тьему с молодою женою. Мы знаем, что господин нас продал для отдачи в рекруты за тысячу рублей. — Если вы до сего времени не ведали, то ведайте, что в рекруты продавать людей запрещает­ся; что крестьяне людей покупать не могут; что вам от барина дана отпускная; и что вас покупщики ваши хотят приписать в свою волость, будто по вашей воле. — О если так, барин, то спасибо тебе; когда нас поставят в меру, то все скажем, что мы в солдаты не хотим и что мы вольные люди. — Прибавьте к тому, что вас продал ваш господин не в указное время и что отдают вас насильным образом. — Легко себе вообразить можно радость, распростершуюся на лицах сих нещастных. Вспрянув от своего места и бодро потрясая свои оковы, казалося, что испытывают свои силы, как бы их свергнуть. Но разговор сей ввел, было, меня в великий хлопоты, отдатчики рекрутские, вразумев моей речи, воспаленные гневом, прискочив ко мне, говорили: «Барин не в свое мешаешься дело, отойди, пока сух», и сопротивляющегося начали меня толкать столь сильно, что я с поспешностию при­нужден был удалиться от сея толпы». Разговоры гуманного ба­рина, хотя он и нашел общий язык с тремя крестьянами, не спасли несчастных. Да и что можно было сделать в стране, где все наси­лия помещиков и их прислужников над крестьянами оправданы? В глазах «власть предержащих» крестьянин — раб и потому мертв в законе!

Многочисленные примеры, приведенные Радищевым в «Путе­шествии», наглядно показывают, насколько жестоки, бесчеловеч­ны, отвратительны, аморальны помещики-крепостники, присваи­вающие себе чужой труд и издевающиеся над людьми. Их пове­дение, по мнению писателя, несовместимо с нормами морали ис­тинных сынов отечества, потому что помещики, руководст­вуясь «ложной честью», постоянно нарушают естественное право человека на свободу. Следовательно, жесток, бесчеловечен, от­вратителен, аморален весь помещичье-крепостнический строй России того времени. К этому выводу приходит сам путешествен­ник, его «сочувственники» и с их помощью читатели революцион­ной книги. Дворянский класс загнивает не только морально, но и физически: помещики больны развращенной болезнью рабовла­дельцев (см. главу «Едрово»). Писателя ужасает опасность зара­зы, исходящая от господ и могущая заразить, осквернить здоро­вых и морально чистых людей.

В уста путешественника Радищев вкладывает обличительные многословные речи против шшещиков. Эти речи также основаны на чувстве глубокого возмущения существующим порядком. Они идут от «волнения сердца» и дышат гневом и непримири­мостью, как это и подобало бы истинному сыну отечества, вооду­шевленному чувством истинной чести. Эти речи воздействуют на эмоции и разум читателей, побуждая их к активным действиям. Вот одна из них; «Зверской обычай порабощать себе подобнаго человека, возродившейся в знойных полосах Ассии, обычай диким народам приличный; обычай, знаменующий сердце окаменелое и души отсутствие совершенное, простерся на лице земли бы­стротечно, широко и далеко. И мы сыны славы, мы именем и делами словуты в коленах земнородных, пораженные невеже­ства мраком, восприняли обычай сей; и ко стыду нашему, ко стыду прошедших веков, ко стыду сего разумнаго времяточия, сохранили его нерушимо даже до сего дня» («Хотилов»).

Обращаясь к помещикам, Радищев говорит: «Звери алчные, пиявицы ненасытные, что крестьянину мы оставляем; то, чего отнять не можем, — воздух. Да,⁴ один воздух. Отъемлем нередко у него не токмо дар земли хлеб и воду, но и самый свет. — Закон запрещает отъяти у него жизнь. — Но разве мгновенно. Сколько способов отъяти ее у него постепенно! С одной стороны почти всесилие, с другой немощь беззащитная. Ибо помещик в отноше­нии крестьянина есть законодатель, судия, исполнитель своего решения, и по желанию своему истец, против котораго ответчик ничего сказать не смеет. Се жребий заклепаннаго во узы, се жре­бий заключеннаго в смрадной темнице, се жребий вола во ярме...

Жестокосердый помещик, посмотри на детей крестьян тебе подвластных. Они почти наги. Отчего? Не ты ли родших их в болезни и горести обложил сверьх всех полевых работ оброком? Не ты ли несотканное еще полотно определяешь себе в пользу? На что тебе смрадное рубище, которое к неге привыкшая твоя рука подъяти гнушается? едва послужит оно на отирание слу­жащего тебе скота. Ты собираешь и то, что тебе не надобно, не­смотря на то, что неприкрытая нагота твоих крестьян тебе в об­винение будет. Если здесь нет на тебя суда, но пред судиего, не ведающим лицеприятия, давшим некогда и тебе путеводителя благаго, совесть, но коего развратный твой рассудок давно из­гнал из своего жилища, из сердца твоего. Но не ласкайся без­возмездном. Неусыпной сей деяний твоих страж уловит тебя наедине, и ты почувствуешь его кары. О! если бы они были тебе и подвластным тебе на пользу... О! если бы человек, входя по­часту во внутренность свою, исповедал бы неукротимому судии своему, совести, свои деяния. Претворенный в столп неподвиж­ный, громоподобным ея гласом, не пускался бы он на тайныя злодеяния; редки бы тогда стали губительствы опустошении» («Пешки»). «Варвар! — восклицает истинный сын отечества, имея в виду помещика. — Недостоин ты носить имя гражданина. Ка­кая польза государству, что несколько тысяч четвертей в год более родится хлеба, если те, кои его производят, считаются наравне с волом, определенным тяжкую вздирати борозду? — укоряет Ра­дищев помещика, обременяющего крестьян непосильной работой. — Или блаженство граждан в том почитаем, чтоб полны были хлеба наши житницы, а желудки пусты? чтобы один благословлял правительство, а не тысящи? Богатство сего кровопийца ему не принадлежит. Оно нажито грабежом, и заслуживает строгаго в законе наказания», — утверждает автор «Путешествия». Далее писатель призывает своих сограждан к активным действиям: «И суть люди, которые, взирая на утучненныя нивы сего палача, ставят его в пример усовершенствования в земледелии. И вы хотите называться мягкосердыми, и вы носите имена попечителей о благе общем. Вместо вашего поощрения к таковому насилию, которое вы источником государственного богатства почитаете, прострите на сего обществен наго злодея (разрядка наша. — Ю. Б.) ваше человеколюбивое мщение. Сокрушите ору­дия его земледелия; сожгите его риги, овины, житницы и раз­вейте пепл по нивам, на них же совершалося его мучительство, ознаменуйте его яко обществен наго татя (разрядка наша. — Ю. Б.), дабы всяк, его видя, не только его гнушался, но убегал бы его приближения, дабы не заразиться его приме­ром». («Вышний Волочок»).

Судьей притеснителям будет сам народ. О решающей роли народа в истории говорится здесь на многих страницах. «Стра­шись, помещик жестокосердый, — грозит Радищев, — на челе каждаго из твоих крестьян вижу твое осуждение» («Любани»). Порабощение людей — это преступление, за которое народ дол­жен судить помещика. Злодея ждет неминуемая расплата. «Я приметил из многочисленных примеров, — говорит Радищев ус­тами судьи Крестьянкина, — что рус кой народ очень терпелив и терпит до самой крайности; но когда конец положит своему терпению, то ничто не может его удержать, чтобы не преклонил­ся на жестокость» («Зайцово»). Так случилось с коллежским асес­сором-помещиком: он был убит своими же крепостными. Призыв к народной революции звучит в следующих строках произведе­ния, обращенных к производителям материальных благ и буду­щим хозяевам жизни свободного общества — крестьянам: «О! если бы рабы, тяжкими узами отягченные, яряся в отчаянии своем, разбили железом, вольности их препятствующим, главы наши, главы бесчеловечных своих господ, и кровию нашею оба­грили нивы свои! что бы тем потеряло государство? — вопрошает Радищев. — Скоро бы из среды их исторгнулися великие мужи, для заступления избитаго племени; но были бы они других о себе мыслей и права угнетения лишены». Он сам себе отвечает: «Не мечта сие, но взор проницает густую завесу времени, от очей наших будущее скрывающую; я зрю сквозь целое столетие» («Город-ня»). Ненамного ошибся великий мыслитель; Великая Октябрь­ская социалистическая революция свершилась через 127 лет после выхода в свет первого издания его революционной книги.

Назад       Далее