ОБ ИСТОРИЧЕСКОЙ ОСНОВЕ «СКАЗАНИЯ О МАМАЕВОМ ПОБОИЩЕ»

1. ЖИТИЕ АЛЕКСАНРА НЕВСКОГО И «СКАЗАНИЕ О МАМАЕВОМ ПОБОИЩЕ»

Житие Александра Невского слу­жило литературным образцом для многих произведений древнерусской литературы — житий Довмонта-Тимофея, Дмитрия Донского, царя Фе­дора Ивановича, «Летописной повести о Мамаевом побоище».^[1] О близкой связи последней с Житием Александра Невского писали С. М. Соловьев,^[2] И. Назаров,^[3] С. К. Шамбинаго,^[4] В. Мансикка,^[5] Я. Фрчек,^[6] А. Вайян^[7] и в настоящем сборнике М. А. Салмина в статье «„Летописная повесть" о Куликовской битве и „Задонщина“». Влияние Жития Александра Нев­ского на «Летописную повесть» о Мамаевом побоище представлялось полностью доказанным и А. А. Шахматову.^[8] Однако последний возражал С. К. Шамбинаго по вопросу о том, в какой редакции было известно Житие Александра Невского составителю «Летописной повести». По мне­нию А. А. Шахматова, в «Летописной повести» отразилась первая, а не вторая редакция Жития Александра Невского.^[9] В работе, опубликованной в настоящем сборнике, М. А. Салмина пришла к следующим выводам:

1)      на «Летописную повесть» влияло Житие Александра Невского первого вида второй редакции (НІЛ младшего извода), а не второго вида второй редакции (СІЛ); 2) это влияние было значительно меньшим, чем считал С. К. Шамбинаго. В результате приведенные С. К. Шамбинаго примеры и параллели из Жития Александра Невского СІЛ отпадают, а другие нуж­даются в уточнении и замене их примерами и параллелями из HI А младшего извода.^[10]

«Летописная повесть», как считают С. К. Шамбинаго и А. А. Шахма­тов, послужила источником «Сказания о Мамаевом побоище»,^[11] его «глав­ной моделью», по выражению А. Вайяна.^[12] Естественным было бы ожи­дать, что следы Жития Александра Невского, находящиеся в «Летописной повести», попали в «Сказание» через посредство этой повести. У С. К. Шамбинаго и А. Вайяна мы находим отдельные замечания о следах Жития Александра Невского в рассказе «Сказания» о раскаянии Олега Рязанского и о сходстве рассказа «Сказания» о видении Фомы Кацибея с рассказом Жития Александра Невского о видении Пелгусия.^[13]^ Но этот последний рассказ отсутствует в «Летописной повести». Значит ли это, автор «Сказания» самостоятельно обращался к тексту Жития Александра Невского, минуя свой непосредственный источник — «Ле­тописную повесть»? В современной научной литературе мы не находим ответа на этот вопрос. Сопоставлений текстов Жития Александра Нев­ского и «Сказания» никто не производил, поэтому до сих пор остается неясным, в какой мере и какая редакция Жития Александра Невского повлияла на «Сказание». Между тем решение этой проблемы могло бы иметь значение и для определения источников «Сказания» и, может быть, для уточнения его датировки.

Для сопоставления мы привлекаем тексты Жития Александра Нев­ского и «Сказания» по научным изданиям, основывающимся на изучении литературной истории текста по всем известным рукописям:

1)      вторая редакция Жития Александра Невского (первый вид);^[14]

2)      вторая редакция Жития Александра Невского (второй вид);^[15]

3)      «Сказание о Мамаевом побоище» (основная редакция); [16]

4)      «Летописная повесть» о Куликовской битве.^[17]

Легко заметить, что автор «Сказания» следует за стилистическим планом Жития Александра Невского.

В Житии — король «части Римьскыя от полунощныя страны», отправ­ляясь в поход, хвалится пленить землю Александрову, в «Сказании» — «безбожный» Мамай также хвалится убить русского князя и завладеть Русью.

Из сравнения этих двух отрывков видна не только близость от­дельных слов и выражений «Сказания» и Жития, но и сходство в самом построении рассказа о пришествии врагов на Русскую землю.

Выражение «перевезеся великую реку Волгу» появилось в «Сказании» под влиянием Жития Александра Невского, где говорится о том, что «король части Римской» «прииде» (или «преиде», т. е. перешел) реку Неву.

Если Мамай двигался на Русь из Сарая-Берке, то ему действительно нужно было переправиться через Волгу. Однако в конце 70-х годов XIV в. Сарай-Берке Мамаю не принадлежал: в нем сидели правители Тимур-Мелика, сына Урусхана (нам известно имя одного из них — Мохаммед-Оглана с титулом хана сарайского),^[20] Хаджи-Черкес из Астрахани и Арабшах, сын Пулода,^[21] пока они не были весной 1381 г. свергнуты Тохтамышем.^[22]

Согласно Ибн Хальдуну, к 1374—1375 гг. Мамай утвердился в Крым>^: и сохранил власть над землями от Крыма до Волги. Очевидно, что он мог двигаться с войском из Крыма, вдоль Дона, собирая силы по всей Поло­вецкой степи. В «Сказании» говорится, что Мамай остановился у места впадения р. Воронеж в Дон. В «Летописной повести» о пути Мамая на Русь ничего не сообщается, кроме того, что Мамай и Олег Рязанский договорились встретиться у Оки. А. Вайян полагает, что упоминание р. Воронежа появилось в «Сказании» под влиянием рассказа русских ле­тописей о походе Батыя на Русь 1237 г. и «Повести о разорении Рязани», в которых рассказывается о р. Воронеже как о месте средоточения войск Батыя.^[23] Это весьма вероятно, тем более, что в отдельных выражениях «Сказания», встречающихся в том же эпизоде («слышав же. . .», «нача подвижен быти...», «перевезеся великую реку Волгу», «пыхая», «и дойде же до усть реки Вороножа») мы усматриваем сходство с аналогичными выражениями Жития Александра Невского II редакции (в I редакции выражения «сташа усть Жеры» нет).

В сходных выражениях говорится о князе Александре в Житии Алек­сандра Невского и о князе Дмитрии в «Сказании» — оба автора подчерки­вают христианское смирение своего героя перед              происками врагов:

«Сказание», Основная редакция               Житие,              II      редакция, 1-й                вид

А огосударь князь великий Дмитрей                          О     таковых  рече    Исайя про-

14вановичь смирен человек и образ        рок: князь благ в странах, тих, уветлив,

нося смиреномудрия...                          кроток и смирен по образу божию

О таковых бо пророк            есть. ^[24]

рече...^[25]

«Новым Александром» называют князя Дмитрия князья и воеводы: «Радуйся князю нашь, древний Ярослав, новый Александр, победитель врагом».

Узнав о том, что враг идет на Русскую землю, оба князя ведут себя одинаково: князь Александр — по Житию — «разгореся сердцем» и, упав на колени, стал молиться святой Софии, обливаясь слезами, князь Дмит­рий— по «Сказанию» — «вельми опечалися», тоже, упав на колени, стал молиться богу.

«Сказание», Основная редакция     Житие,  II     редакция, 2-й      вид

Слышав же то князь великий                               Велици   же  князь Александр Яросла-

.Дмитрей Ивановичь ...и пад на ко-      вич, слыша в словеса их ... и

.лену свою, нача молитис я.^[26]            паде на колену пред олтарем, и

нача молитис я. с слезами.^[27]

Гордости и высокоумию «короля части Римской» и Мамая противо­поставляются смиренномудрие и кротость Александра Невского и Дмит­рия Донского. В самом обращении обоих князей за помощью к богу в мо­мент наивысшей опасности подчеркивается их моральное превосходство над врагами Русской земли.

Имеются совпадения и в самих текстах молитв, произносимых князем Александром накануне Невского сражения в церкви св. Софии и князем Дмитрием 27 августа в церкви св. богородицы: ^[28]

«Сказани е», Основная редакция

Господи боже наш, владыко страш­ный, крепкий...

Суди, господи, обидящим мя и възбрани борющимся с мною, приими, господи, оружие и щит и стани в помощь мн е.^[29]

Житие, II редакция, 2-й вид

Боже хвальный, боже праведный, боже великий и крепкий...

Суди, господи, обидящим мя и възбрани борющимся со мною, приими оружие и щит, стани в помощь мн е.^[30]

После совершения молитвы оба князя ведут себя совершенно одина­ково: кланяются архиепископу, последний их благословляет и отпускает.^[31]

Перед решающей битвой оба князя — князь Александр перед Ледовой, а князь Дмитрий перед Куликовской — опять молятся, воздев руки к небу, и произносят примерно одинаковые слова: ^[32]

В последних словах молитвы, вложенных в уста князя Дмитрия, автор «Сказания» обнаруживает свое знакомство с рассказом Жития о том, как князь Александр победил шведов в 1240 г. на берегу реки Невы.^[35]

В стремлении автора «Сказания» изобразить Дмитрия Донского «под Александра Невского» можно видеть не случайность, а закономерность, вытекающую из стремления дать идеальный образ своего героя в соответ­ствии с древнерусской литературной традицией. «В самой трактовке и осве­щении автором «Сказания» образа великого князя, — пишет Л. А. Дмит­риев, — перед нами не отражение исторической действительности, а отра­жение идеологии автора «Сказания», отражение в образе князя москов­ского не того, что было на самом деле, а того что хотел бы видеть автор «Сказания» в великом князе московском в соответствии со своим пред­ставлением об идеальном князе ... Прежде всего здесь должна быть отмечена подчеркиваемая автором памятника религиозность великого князя, его христианские „кротость" и «смирение». Можно думать, что подобная «житийность» облика великого князя московского в „Сказании", соответствующая риторичности этого памятника вообще, в конечном счете,

как и эта риторичность, обусловлены стремлением автора восхвалить, превознести Дмитрия Донского».^[36]

Сходство наблюдается и в приемах описания Ледового побоища в Жи­тии и Куликовской битвы в «Сказании»:

«Сказание», Основная редакция

... свитающу пятку, въсходящу солнцу, мгляну утру сущу ... И съступишася грозно обе силы великиа ...И бысть труск и звук велик от копейнаго ломлениа и от мечнаго сечения, яко не­мощно бе сего гръкого часа зрети никако же, и сего грознаго побоища.^[37]

Житие, II редакция, 2-й вид

Бе бо тогда день суботный, въсхо­дящу солнцу... И съступишася обои полци. ..И бысть ту сеча зла и велика Немцем и Чюди, труск ы от копий ломления и звук от меч­наго сечения, яко же морю по- мерзъшу двигнутися.^[38]

Автор «Сказания» вслед за автором Жития вносит в повествование элемент «чуда» — «небесные силы», помогающие князю Дмитрию одер­жать победу. Нетрудно заметить, что этот эпизод, начинающийся словами «Се же слишахом от вернаго самовидца», дополняет и развивает рассказ Жития о «полке божии на въздусе, пришедше на помощь великому князю Александру Ярославичю в Ледовом побоище».^[39] Автор «Сказания» под­черкивает, что победа на Куликовом поле была одержана благодаря по­мощи Бориса и Глеба: 1) собирая войска, князь Дмитрий «призываше сродникы своа на помощь, святых страстотръпец Бориса и Глеба»,

2)       перед битвой он обращается с молением к святым мученикам Борису и Глебу, 3) во время битвы русские гонят татар «силою святого духа и помощию святых мученик Бориса и Глеба», дважды говорится о том, что победа была одержана «милостью божиею и пречистые его матери, посо­бием и молитвами сродник наших святых мученик Бориса и Глеба ... их же виде Фома Кацибеев, разбойник, егда на сторожы стоя». Тем же уваже­нием к культу Бориса и Глеба проникнуто и Житие Александра Невского. В последнем имеется целый рассказ о видении Пелгусием князей Бориса и Глеба, якобы спешащих на помощь князю Александру перед Невским сражением.^[40] Автор «Сказания» заимствует этот рассказ из Жития, зна­чительно перерабатывая его и приспособляя к своему изложению.^[41]

Особое внимание авторов Жития и «Сказания» к святым Борису и Глебу объясняется, на наш взгляд, той ролью, которую играл культ Бо­риса и Глеба в общественно-политической жизни Руси: он не только спо­собствовал утверждению феодальной идеологии (подчинение младшего князя старшему), но и служил своеобразной идеологической защитой от внешних врагов. В «Сказании» он играет двойную роль: 1) двоюродный

брат великого князя — князь Владимир Андреевич Серпуховский должен подчиняться старшему в роде великому князю; ^[42] 2) заступничеству Бо­риса и Глеба обязаны русские воины победой над врагом.

Перед решающим для исхода Куликовской битвы выступлением засад­ного полка воевода Волынец произносит речь к князю Владимиру Андре­евичу и к воинам, отдельные слова и выражения которой похожи на слова и выражения из речи дружинников к князю Александру перед Ледовым побоищем. Совпадает и характеристика воинов засадного полка с харак­теристикой дружинников князя Александра:

Окончательная победа, бегство неприятеля и его преследование русскими воинами описано в Житии и в «Сказании» в сходных выражениях.

Совпадения отдельных слов и выражений Жития и «Сказания» мы можем наблюдать в целом ряде случаев.

1)      Еще С. К. Шамбинаго указывал следы Жития Александра Нев­ского в рассказе «Сказания» о раскаянии Олега Рязанского: «Слышав же то князь Олег Рязанский, яко князь великий съвъкупися с многыми силами и грядеть в стретение безбожному царю Мамаю и наи­паче же въоружен твръдо своею верою, еже к богу вседръжителю, выш­нему творцу всю надежу възлагаа. И нача блюстися Олег Резаньскый и с места на место преходити с единомысленники своими, глаголя: «А ще бы нам мощно послати весть к многоразумному Вольгорду Литовьскому противу такова приключника».^[47]

Отмеченные в этом рассказе выражения близки к следующим выраже­ниям Жития: «Се же слышав...»; «ни оному бысть послати когда весть ко отцу»; «и начаша же потом блюстися имени его»; «тем же новогоро дци мнозии не совоку­пи ш а с я».^[48]

2)                 Знакомство автора «Сказания» с Житием чувствуется в словах Ольгердовичей, обращенных к князю Дмитрию: «...яко не в силе бог, нъ в правде»;^[49] ср.:   в Житии Александра Невского: «Н е  в  силах бог, но в правде ».^[50]

Сравнение русского войска с войском Александра Македонского, воз­можно, также заимствовано из Жития Александра Невского, где Алек­сандр Невский сравнивается с Александром Македонским. Здесь автор «Сказания» повторяет выражения Жития, не заботясь о существе образа:

«Сказание», Основная редакция

Сему же удивишася литовьскии князи, рекуще в себе: «Несть было преже нас, ни при нас, ни по нас будеть таково въиньство уряжено. Подобно есть Александра Царя Макидоньскаго въиньств у».^[52]

Итак, подведем итоги. Житие Александра Невского оказало большое влияние на стилистический план, на композицию отдельных эпизодов, на приемы, обрисовки основных образов «Сказания о Мамаевом побоище», на фразеологию «Сказания». Автор «Сказания» обращался к Житию Александра Невского непосредственно, минуя свой источник — «Лето­писную повесть», гораздо чаще и шире, чем автор «Летописной по­вести».

Остается решить вопрос, какая же редакция Жития Александра Нев­ского находилась в руках автора «Сказания». Очевидно, что это была, по всем приметам, вторая редакция (см. сопоставление текстов на стр. 478—484). Остается лишь уточнить вид этой редакции — I (НІЛ) или II (СІЛ).

О том, что автор «Сказания» пользовался именно II видом второй редакции Жития, говорят три следующих чтения: 1) «до усть рекы Вороножа»; 2) «не глаголи того, друже, никому же» (в рассказе о виде­нии Фомы Кацибея); 3) «подобно есть Александра царя Макидоньскаго»; этих чтений нет в I виде второй редакции, они есть только во II виде второй редакции и в более поздних, зависимых от СІЛ текстах (Воскре­сенская, Никаноровская, Вологодско-Пермская и другие летописи).

Дата II вида второй редакции Жития, сложившегося одновременно с летописным сводом, — это дата СІЛ, которую А. А. Шахматов опреде­ляет между 1448—1462 гг.^[53] Следовательно, судя по тексту Жития Александра Невского, отразившемуся в «Сказании», последнее не могло возникнуть раньше середины XV в. (т. е. конца 40—начала 60-х годов). Впрочем, этот предварительный вывод должен быть подкреплен тщатель­ным изучением литературной истории текста «Сказания» всех групп или вариантов основной редакции по всем спискам, с учетом истории текста всех остальных редакций «Сказания». Только в результате такого иссле­дования можно будет точно определить, на каком этапе жизни «Сказания» в нем появились упоминания тех или иных фактов или событий, те или иные литературные амплификации и добавления, сокращения и переста­новки.

Обратимся теперь к другим данным, которые продолжат историко-­литературный комментарий к «Сказанию» и, может быть, помогут уточ­нить датировку.

Нижняя граница даты «Сказания» устанавливается на основании ана­лиза текста Вологодско-Пермской летописи. Согласно А. А. Шахматову, М. Н. Тихомирову, И. М. Кудрявцеву и В. И. Буганову, в основе Воло­годско-Пермской летописи лежит общерусский свод 1472 г., отразившийся также в Никаноровской летописи и в Московском своде 1479 г.^[54] В Лон­донском (доведенном до 1495 г.), Академическом и Музейном (доведенных до 1528 г.) списках Вологодско-Пермской летописи под 1380 г. содержится «Летописная повесть» такая же, как в Никаноровской летописи. Значит, п архетипе Вологодско-Пермской летописи, составленном между 1492— 1494 гг. при дворе архиепископа Филофея, также содержалась «Летопис­ная повесть», как в Никаноровской летописи. Однако в Лондонском списке, который представляет собою свод конца 90-х годов XV в. (не позднее 1502 г.),^[55] под 1380 г. после «Летописной повести» оказалась добавленной еще одна повесть о Куликовской битве — «Сказание», по тек­сту близкое к основной редакции «Сказания». Именно добавленной, так как в своде конца 20-х годов XVI в. Вологодско-Пермской летописи, основывающемся на своде 1492—1494 гг. и отразившемся в Академическом и Музейном списках Вологодско-Пермской, «Сказание» отсутствует; есть только «Летописная повесть». Мы полагаем, что «Сказание» мог вставить в текст летописи составитель свода 1499 г., по всей вероятности, также составлявшегося при дворе архиепископа Филофея. Значит, уже до конца 90-х годов XV в. «Сказание о Мамаевом побоище» существовало как отдельное произведение.^[56] Текст Лондонского списка «Сказания», на наш взгляд, еще не дает представления о том, каким был первоначальный текст «Сказания». На первый взгляд, текст Лондонского списка создает впечатление сокращения текста основной редакции.

В Московском своде конца 30-х годов XVI в. Вологодско-Пермской летописи под 1380 г. находится компиляция текста «Летописной повести» с текстом «Сказания», также близким к основной редакции.

Предлагаем следующую схему литературной истории повестей о Кули­ковской битве в составе Вологодско-Пермской летописи.

Оценки «Сказания» в научной литературе были довольно разноречи­выми: для одних «Сказание» «представляет собой выдающийся истори­ческий документ»,^[57] для других «Сказание» — это литературное произведе­ние, кажущееся «громоздким и неясным», со «множеством недомолвок и ошибок, длинных и нескладных вставок из церковных книг», «прямых искажений действительных событий».^[58] «Ценность «Сказания о Мамаевом побоище» для историка и заключается в тех подробностях не церковного характера, которые в нем сохранились. В них мы найдем сообщение о воен­ных обычаях, описанных с такой полнотой, какую мы не имеем в других источниках, имена воевод и названия полков, сражавшихся на Куликовом поле и т. д.»[59].

Большой интерес представляют сообщения «Сказания» о движении войск великого князя Дмитрия Ивановича и Мамая навстречу друг другу.^[60]

Из Москвы в Коломну русские войска выступили тремя дорогами: «Князь же великий отпусти брата своего князя Владимера на Брашеву дорогою, а белозерьскые князи Болвановъскою дорогою, а сам князь ве­ликий пойде на Котел дорогою».^[61] Писцовая книга XVI в. определяет положение волости Брашева: она была расположена на левом берегу при­тока реки Москвы — реки Нерской и реке Суханке, притоке реки Нерской.^[62] Брашевская дорога начиналась от юго-восточной оконечности го­рода и шла мимо Николо-Угрешского монастыря и далее по левому берегу Москвы до «красного», т. е. красивого, Боровского перевоза. Последний находился у Боровских холмов, близ впадения р. Пахры в Москву.^[63] Да­лее Брашевская дорога, видимо, шла по правому берегу Москвы до Коломны и, может быть, совпадала с Рязанской дорогой.

Болвановская дорога начиналась от урочища Болвановье за Яузой, где существовала церковь Николы на Болвановке. Далее она шла мимо Андроникова монастыря и, по-видимому, сходилась с Брашевской дорогой у Боровского перевоза. По этой дороге татары возили болвана (басму) в Москву, и русские войска выходили навстречу татарским.^[64]

Третья дорога на Коломну, «великая и широкая», шла от южной око­нечности города до ручья Котел, впадавшего в Москву-реку, и далее раздваивалась: одна дорога — «Ордынская» — шла на Сеопухов, вторая — Рязанская — на Коломну.^[65] В 12 км от Коломны на р. Северке, притоке р. Москвы,^[66] великого князя встретил архиепископ коломенский. В Основ­ной редакции «Сказания» он назван «Геронтием» вместо правильного «Герасим». Принадлежит ли эта замена поздним переписчикам памятника, или имя «Геронтий» читалось уже в авторском тексте? Чтобы ответить на этот вопрос, необходима тщательная текстологическая проверка всего отрывка о встрече на р. Северке по всем спискам и редакциям «Сказа­ния». Если окажется, что автор «Сказания» действительно не твердо помнил имя коломенского архиепископа и спутал его с современным ему коломенским архиепископом Геронтием (1453—1473),^[67] то этот факт сможет послужить материалом для датировки «Сказания».

В «Задонщине» о движении войск вообще не говорится. В «Летописной повести» о движении войск из Москвы в Коломну сообщается очень коротко и не содержится таких, как в «Сказании», подробностей. Этот факт может говорить в пользу того, что ни «Задонщина», ни «Летописная повесть» не были источниками «Сказания» в этой части известий и что автор «Сказания» пользовался какими-то другими источниками — письмен­ными документами или устными сказаниями, неизвестными авторам «За- донщины» и «Летописной повести». Далее, автор «Сказания» проявляет свою осведомленность, называя Девичье поле близ Коломны, где состоя­лось первое «уряжение» полков, и Панфилов сад в Коломне, где развева­лись стяги русского войска.^[68] По «Сказанию» переправа через Оку состоя­лась сразу же после «уряжения» полков, близ Девичья поля, недалеко от впадения р. Оки в р. Москву, а по «Летописной повести» — у устья при­тока Оки, р. Лопасни, в 60 км выше по Оке.^[69] Нам кажется, что в дан­ном известии «Летописная повесть» точнее, чем «Сказание», передает исто­рический факт, так как удобных бродов у места впадения Оки в Москву не было и их надо было искать много западнее. По «Летописной повести» недалеко от устья Лопасни произошла встреча великого князя со своим двоюродным братом Владимиром Андреевичем и его воеводою Тимофеем Васильевичем и со всем войском, остававшимся в Москве. По «Сказанию» выходит, что все русские войска собрались в Коломне почти одновременно. Путь к Дону лежал по Епифанской дороге к р. Осетру, где проходил на­чинавшийся от г. Муравска на Черниговщине Муравский шлях. Муравский шлях шел вблизи поля Куликова по водоразделу рек Упы, Непрядвы и Красивой Мечи и далее мимо теперешней Тулы к Оке. По нему татары обычно ходили на Русь.^[70] Однако русские войска по Муравскому шляху дошли только до расположенного в 23 поприщах от Дона «места, рекомого Березуй»,^[71] и далее отклонились к юго-востоку, в сторону от дороги.^[72] Изменение направления движения произошло из-за сообщения «языка», захваченного русскими разведчиками, о действительном место­положении Мамая.

Только в «Сказании» сообщаются сведения о посылке трех «сторожей», т. е. трех отрядов разведчиков: первую и вторую из Москвы «в поле» на Тихую или Быструю Сосну, а третью после переправы через Оку «в поле». «А ниже Коротояка верст с 10, с Крымской стороны, — говорится в «Книге Большому чертежу», — пала в Дон река Тихая Сосна, а на реке на Сосне, от Дону верст с 30, Каменной брод, а в тот брод лежит дорога Калмиюская».^[73] Река Быстрая Сосна — правый приток Дона выше. Тихой Сосны и Воронежа — была границей Рязанского княжества. «А река Сосна (Быстрая, — Ю. Б.) вытекла от верху реки Оки за 15 верст, — говорится в «Книге Большому чертежу» — а в нее пал колодезь Луковец с Нагайской стороны, а на усть Луковца татарской перелаз — брод в Русь ... А на усть реки Чернавы, на Сосне брод: ходят татаровя в Русь. В тот брод пришла Кальмиюская дорога, на той дороге городок на усть Чернавы».^[74] На какую из этих двух рек, имеющих броды «в Русь», были посланы сторожи? По всей вероятности, сторожи были посланы на пограничную реку — Быструю Сосну, расположенную ближе к предпола­гаемому пути орд Мамая, чем Тихая Сосна.^[75]

Многие из названных в «Сказании» «сторожей» — лица исторические. Так, начальник первой «сторожи» Родион Ржевский — сын князя Федора Федоровича Ржевского, потомка князей Фоминских и Березуйских, поте­рявшего свой удел.^[76] Андрей Волосатый — предок дворянского рода Волосатово.^[77] Григорий Судоков происходил из рода смоленских князей.^[78] Начальник третьей «сторожи» Семен Мелик — основатель дворянского рода Меликовых, приехавший вместе со своим братом Василием на службу к великому князю «из Немец».^[79] Его имя упомянуто в синодиках в числе павших в Куликовской битве.^[80] Петр Горский — основатель дворянского рода Горских, которому за участие в Куликовской битве великий князь подарил имение Фуникову гору (в 18 км от г. Киржач).^[81]

Именно Петр Горский и другой сторож Карп Олексин привели «языка нарочита от сановитых царева двора», который рассказал, что Мамай стоит на Кузьмине Гати. Это первое достоверное сообщение о местополо-» жении Мамая, очевидно, заставило великого князя поспешить к Дону, чтобы этим маневром предупредить соединение литовцев и татар.

Кузьмина Гать — село, которое стоит на правой стороне реки Цны, в 20 км выше теперешнего Тамбова. В XVII в. через это село к Козлову и мимо Воронежа проходила укрепленная линия с башнями— засечная черта от татар.^[82] Мы полагаем, что в августе 1380 г. Мамай кочевал между Воронежом и Цною около трех недель, поджидая литовскую рать Ягайла.^[83] Путь Мамая на Русь из Половецкой степи лежал, очевидно, вдоль рек Дона, Хопра и его притоков в верховья рек Цны и Воронежа.

Сообщение Семена Мелика о том, что Мамай пришел к Гусину броду на Дону и что он менее чем через полсуток будет на Непрядве (значит, брод находился в 15—20 км от впадения Непрядвы в Дон), вынудило русских воевод к решительным действиям. Полки были «уряжены» во второй раз,^[84] Непрядва перейдена,^[85] и войска выстроились на поле Кули­ковом, готовые к бою. В «Летописной повести» также сообщается о пе­реходе Дона близ устья Непрядвы, но лишь очень кратко. О заставе Фомы Кацибея на р. Чурове, поставленной в ночь с 7 на 8 сентября, чтобы следить за приближением татар, в «Летописной повести» и в «Задонщине» не сообщается вовсе: о ней говорится только в «Сказании».

Река Чурова — это, по всей вероятности, небольшой приток Дона близ урочища Чюр-Михайлова, южнее г. Дубка. Здесь была граница Рязан­ской земли.^[86] Вся легенда о видении разбойника Фомы носит вымышлен­ный характер: она заимствована из Жития Александра Невского;^[87] фа­милия разбойника Кацибей — Хаджибей также, по-видимому, вымышлена: ее носил татарский воевода, убитый в сражении на р. Воже.^[88]

2)     «Уряжение» полков

В «Сказании» рассказывается о том, что великий князь Дмитрий Ива­нович дважды производил «уряжение» полков: первый раз на Девичьем поле, близ Коломны, и второй раз на Дону, перед битвой. Согласно основной редакции «Сказания», на Девичьем поле русское войско было разделено на три группы: 1) передовой полк, 2) основные силы из трех полков — центрального, правой руки и левой руки, 3) сторожевой полк (последний назван только в списке Михайловского основной редакции «Сказания»).

Расположение полков перед движением к переправе через Оку выгля­дело так:

Передовой полк

Князья Дмитрий и Владимир Всеволожи

Полк левой руки                             Основной  полк                            Полк   правой   руки

Князь Глеб Брянский

Великий князь Дмитрий Иванович и белозерские князья

Сторожевой полк

Микула Васильевич, Тимофей Волуевич, Иван Квашня Родионович

Воеводами в передовом полку названы князья Дмитрий и Владимир Всеволожи. Л. А. Дмитриев, основываясь на чтении списка Михайлов­ского, полагает, что это неверно названные сыновья князя Всеволода Алек­сандровича Холмецкого—Юрий и Иван[89] Однако имя Дмитрия Всеволодича Холмецкого читается только в списке Михайловского. Дмитрий и Владимир Всеволожи — это потомки внука Владимира Мономаха, смо­ленского князя Ростислава-Михаила, они — сыновья Александра-Всево­лода Глебовича.^[90] Согласно родовому преданию, оба они были воеводами в Куликовской битве. Первый их них — Дмитрий — был основателем рода Всеволожей; в 1392 г. он был назначен московским наместником в Ниж­нем Новгороде.^[91]

Воеводой в полку левой руки назван князь Глеб Брянский. Однако это имя, отсутствующее в «Летописной повести» и в «Задонщине», вызы­вает сомнения. Из летописей нам известен князь Глеб Святославич Брян­ский, сын Святослава Глебовича Можайского, убитый брянцами в 1340 г. в присутствии митрополита Феогноста.^[92] С 1356 г. в Брянске княжили наместники великого князя Литовского Ольгерда.^[93] Из летописей изве­стен князь Роман Михайлович Брянский — участник похода объединен­ного русского войска на Тверь в 1375 г.,^[94] участник Куликовской битвы;^[95] в 1401 г., будучи наместником великого князя Витовта в Смоленске, он был убит при взятии города войсками князей Юрия Святославича и Олега Ивановича Рязанского.^[96]

Трудно предположить, что в Куликовской битве участвовало сразу столько брянских князей: бывший литовский наместник в Брянске Дмит­рий Ольгердович, сторонник московского великого князя, лишь носивший титул брянского князя Роман Михайлович и Глеб Брянский. Может быть, автор «Сказания», знавший об участии брянского князя Романа Михайловича из устных источников, неверно передал его имя, назвав его Глебом.

В составе основного полка, полка великого князя Дмитрия Ивановича упомянуты белозерские князья. В рассказе «Сказания» о сборе войска в Москве они названы поименно: «... князь Феодор Семеновичь, князь Семен Михайлович, князь Андрей Кемъскый, князь Глеб Каргопольский к Андомскыа князи».

Известно, что князь Федор Романович Белозерский, ошибочно назван­ный в «Сказании» Федором Семеновичем, действительно участвовал в Куликовской битве и погиб вместе со своим сыном Иваном.^[97] Князь Федор Романович один раз упоминается в летописи: в составе объединен­ного русского войска он участвует в походе на Тверь в 1375 г.^[98] Князя белозерского Семена Михайловича родословные не знают.^[99] Д. И. Ило­вайский считал его племянником Федора Романовича, т. е. сыном Миха­ила, брата Романа.^[100] Однако мнение о том, что у Романа был брат Ми- хайл, не подтверждено никакими источниками. Имя князя Семена Михайловича в числе убитых от Мамая называют синодики,^[101] «Летопис­ная повесть» и «Задонщина». Не имеем ли мы здесь дело с ошибкой, допущенной еще в конце XIV в. составителем Синодика, послужившего затем одним из источников повестей о Куликовской битве? Из летописей известен князь Семен Михайлович, посланный великим князем Дмит­рием Константиновичем Суздальским против татарского царевича Арабшаха и убитый на р. Пьяне в 1378 г.^[102] В поминальные списки имя этого князя могло попасть вместе с именами убитых на р. Воже в 1378 г. и на Куликовом поле в 1380 г.: точно так же попадает в поминальный список павших на Куликовом поле Дмитрий Монастырев, в действитель­ности убитый на р. Воже в 1378 г.^[103]

Следующим в «Сказании» упоминается князь Андрей Кемский. Однако такого имени не знают родословные книги. Во время Куликов­ской битвы Кемского удела еще не существовало.

После смерти в Орде князя Романа Михайловича Белозерского (1339 г.) Белозерское княжество считалось «куплей» Ивана Калиты, но в нем было два князя, Федор и Василий Романовичи, которые поделили княжество на две части по р. Шексне: первому досталась восточная часть с г. Белоозеро, а второму западная — Согорье, или Сугорье. После смерти обоих старших белозерских князей Белозерское княжество отошло к Дмитрию Ивановичу Донскому, как к племяннику Федосьи, вдовы старшего в роде Белозерских князей Федора Романовича. Наместником великого князя на Белоозере с 1380 по 1389 г. был князь Юрий Василь­евич Белозерский.^[104] Согласно духовному завещанию Дмитрия Донского,. Белозерский удел отходил к его еще совсем юному сыну Андрею (род. 1382 г.) и становился наследственным.[105] Поэтому белозерский князь теперь уже становился наместником князя Андрея Дмитриевича Можай­ского. Князь Юрий Васильевич в качестве белозерского наместника дейст­вовал еще в первое десятилетие XV в.^[106] Потомки белозерских князей превратились в вотчинников. Младшие братья Юрия Васильевича Бело­зерского в конце XIV—начале XV в. уже носят следующие прозвания: Афанасий Шелешпанский (от р. Шелыни в Пошехонье), Семен Согорский или Сугорский (от р. Согожи, притока Шексны), Иван Карголомский (от с. Карголома, к югу от Белоозера).

Кемский удел, включивший земли к северу и северо-востоку от Белого озера по р. Кемь, образовался не ранее 30-х годов XV в.^[107] Первым кня­зем Кемским и основателем рода князей Кемских, просуществовавшего до конца XVI в., был Давид Семенович, сын Семена Васильевича Сугор- ского.^[108] Он был белозерским наместником и упоминается в ряде актов Кирилло-Белозерского монастыря, времени игуменства Трифона (1435— 1447),^[109] в Житии Кирилла Белозерского ^[110] и др.^[111]

Следующим в числе белозерских князей назван Глеб Каргопольский. Это, очевидно, описка вместо «Карголомский», так как в г. Каргополе своих князей не было. Среди Карголомских князей мы не находим князя Глеба: у основателя рода Карголомских князей Ивана Васильевича было два сына — Иван Ухтомский и Федор Карголомский.^[112] У последнего был сын Иван, бездетный, со смертью которого еще в конце XV в. (до 1482 г.) род Карголомских князей прекратился, а их удел перешел к Ухтомским князьям.^[113] Во время Куликовской битвы Карголомского удела еще не существовало; однако в первой четверти XV в. он уже су­ществовал: жена князя Ивана Васильевича Карголомского упоминается в Житии Кирилла Белозерского.^[114]

В «Сказании» названы и Андомские князья. Однако во время Кули­ковской битвы Андомского удела (по рекам Андоге и нижней Суде) еще не существовало. Родоначальником Андогских, или Андомских, князей; просуществовавших до начала XVII в., считается живший, вероятно, в 20—30-е годы XV в. князь Михаил Андреевич, внук Юрия Василье­вича Белозерского, современника Куликовской битвы.^[115]

Вдова боярина Александра Карповича, Мария, дает игумену Кирилло- Белозерского монастыря Христофору (1428—1434 гг.) три пустоши на р. Угле и ез Островский, согласно завещанию своего покойного мужа. Последний купил эти земли у князя Михаила Андожского.^[116] Его сын князь Александр Андогский упоминается в духовной 1486 г. князя бело­зерского и верейского Михаила Андреевича.^[117]

Для уточнения датировки «Сказания о Мамаевом побоище» большое значение имеет точное знание родословия белозерских князей. Поэтому мы даем здесь «Родословную таблицу белозерских князей», составленную на основе исторических источников.

В полку правой руки князя Владимира Андреевича упомянуты яро­славские князья. В рассказе «Сказания» о сборе войск в Москве они на­званы поименно: «...князь Андрей Ярославскый, князь Роман Прозоровскый, князь Лев Курбьскый, князь Дмитрей Ростовскый».^[118] В родо­словиях ярославских князей среди современников Куликовской битвы имен этих князей не встречается.^[119] В эпоху, современную Куликовской битве, Прозоровского и Курбского уделов еще не существовало: основателем рода князей Прозоровских был князь Иван Федорович, сын участника Куликовской битвы воеводы полка левой руки князя Федора Михайло­вича Моложского (1355—1408).^[120] Эти князья получили прозвание от с. Прозорова, находящегося на р. Редьме, впадающей в р. Мологу. Прозоровское княжество выделилось из Моложского княжества приблизи­тельно в первой четверти XV в.^[121]

Родословная таблица Бс II колено III колено IV колено

Федор Бело­зерский (ум. 1380 г.)

Глеб Василь- —>              Михаил    —>      Роман

кович (ум. 1293 г.) (ум. 1339 г.) (ум. 1278 г.)

5 Белозерских князей (до VII колена) V колено             VI            колено

( Иван (ум. 1380 г.)                —> Константин (бездетен)

Федор (ум. 1389 г.,

[ бездетен)

j Давид (бездетен) Роман

Юрий Белозерский {

Андрей

Федор

Иван

Василий

Михаил Андогский Иван Вадбольский Семен (бездетен)

Юрий Шелешпанский Дмитрий Судница

шпанскии

Семен Согорский

Иван Карголом- ский

Андрей инок (бездетен) Владимир Согорский —э Федор (бездетен)

Давид Кемский

Дмитрий Согорский —> Константин инок (безде­тен)

Иван Ухтомский

Федор Карголомский

Иван Кривой

Александр Кемский

Иван

Юрий

Федор (бездетен) Иван

Василий Ухтомский Иван-Волк Василий Капля

Иван Карголомский Федор

Основателем рода князей Курбских был внук участника Куликовской битвы воеводы полка левой руки князя Василия Васильевича Ярославского князь Семен Иванович Курбский.^[122] Свое прозвание он получил после того как к нему в 1455 г. отошла нахо­дившаяся в 25 км от Ярославля вотчина Курба. Последняя была уделом его брата Якова-Воина, погибшего в 1455 г. в битве с казанцами на Ар­ском поле и не имевшего прозвания «Курбский».^[123] Есть основания пола­гать, что автор «Сказания» имел в виду Льва Ивановича Морозова, кото­рый действительно был воеводой в полку левой руки и погиб в битве,^[124] но последний не мог иметь никакого отношения к Курбским князьям.

В ростовских родословных среди современных Куликовской битве князей нет князя Дмитрия Ростовского: из родословных известны Дмит­рий Приимок и Дмитрий Щепа, внук и правнук участников Куликовской битвы, жившие в XV в.^[125] Из родословных и летописей известно, что в Куликовской битве принимали участие два ростовских князя Андрей и его двоюродный брат Василий Константинович, которые были воеводами полка правой руки[126].

Воеводами в полку правой руки названы Андрей Серкизович, Данило Белеут, Константин Кононов, князь Федор Елецкий, князь Юрий Ме­щерский, князь Андрей Муромский. Все это, по всей вероятности, лица исторические. Андрей Серкизович — сын царевича Серкиза, приехавшего на службу к московскому великому князю Дмитрию Ивановичу, был переяславским воеводой.^[127] Его имя упомянуто в числе павших в Кули­ковской битве в синодиках,^[128] в «Летописной повести», в «Задонщине», в летописи Дубровского.

Один из воевод Владимира Андреевича носит имя Данило Белеут. Согласно Бархатной книге, «Белеутовы выехали из Касуйские Орды. Один из потомков выехавшего назывался Даниил Белеут, а по нем и весь род именуется».^[129] Однако в родословных потомков касожского богатыря Редеди имя Даниила Белеута не фигурирует, но упомянуты Андрей Ива­нович Одинец, боярин великого князя Дмитрия Донского, и его сын Але­ксандр, боярин великого князя Василия Дмитриевича.^[130]

Вероятно, автор «Сказания», писавший много времени спустя после событий, неверно назвал имя участника Куликовской битвы Белеута «Да­нило» вместо правильного «Александр».

Воевода Константин Кононов это, по всей вероятности, «Константин Иванович, убиенный от безбожного Мамая», упомянутый в синодике.^[131]

Воевода князь Федор Елецкий — сын князя Ивана Титыча Козель­ского, родоначальник рода Елецких князей.^[132] В 1395 г. при взятии г. Ельца Тимуром он попал в плен.^[133]

Воевода князь Юрий Мещерский, сын князя Федора, — потомок вы­ходца из Большой Орды князя Ширинского Бахмета, сына Усейнова, пришедшего в Мещеру в 1198 г., родоначальник рода князей Мещер­ских.^[134] Родословные сообщают, что «князь Юрьи был на Дону; пришол из Мещеры к великому князю Дмитрию Ивановичу своим полком»,^[135] «... и убили его на Дону».^[136]

О воеводе князя Андрее Муромском из родословных и летописей нам ничего неизвестно.^[137] О его существовании в XIV в. и о его участии в Куликовской битве нам сообщает только «Сказание».

Воеводами в сторожевом полку (по списку Михайловского) названы Микула Васильевич, Тимофей Волуевич, Иван Квашня Родивонович. Все это лица исторические.                                              ;             .

Микула Васильевич, сын последнего московского тысяцкого Василия Васильевича Вельяминова,^[138] был коломенским воеводой и боярином вели­кого князя. Его жена Мария Дмитриевна Большая была дочерью суздаль­ского князя Дмитрия Константиновича и сестрой жены великого князя — Евдокии; ^[139] сын великого князя Константин был ее крестником. Микула Васильевич упомянут в числе погибших в синодиках,^[140] в «Летописной по­вести», в «Задонщине», в летописи Дубровского.

Иван Родивонович Квашня, внук выходца из Галиции Нестера Рябца, который пришел на службу к великому князю Ивану Калите около 1300 г., был костромским воеводой и боярином великого князя; ^[141] счи­тается основателем рода Квашниных. Его имя упомянуто в летописи Дубровского. В 1389 г. он свидетельствовал подлинность духовного заве­щания великого князя; ^[142] умер Иван Квашня в 1390 г., приняв постриг с именем Игнатия.^[143]

Тимофей Волуевич, воевода владимирский и юрьевский, окольничий,— внук Окатия Волуя, выходца из Литвы, сын Василия Окатиевича Волуя, окольничьего Симеона Гордого.^[144] Его имя упомянуто в числе павших в синодиках,^[145] в «Летописной повести», в «Задонщине». В 1375 г. он сви­детельствовал подлинность духовного завещания великого князя Дмитрия Ивановича,^[146] а в 1378 г. был воеводой полка левой руки в битве с тата­рами на р. Воже.^[147]

О втором «уряжении» полков непосредственно перед битвой в «Сказа­нии» рассказывается следующее: «Начат князь великий Дмитрей Ивано­вич з братом своим князем Владимером Андреевичем и с литовъскыми князи Андреем и Дмитрием Вольгордовичи до шестаго чяса плъци учрежати. Некто въевода прииде с литовъскыми князи имянем Дмитрей Боброков, родом Волынскые земли, иже нарочитый бысть плъководец, вельми уставиша плъци по достоанию, елико где кому подобаеть стояти».^[148] В «Сказании» рассказывается и о засадном полке: «И отпусти князь ве­ликий брата своего князя Владимера Андреевичя вверх по Дону, в дуб­рову, яко да тамо утаится плък его, дав ему достойных ведомцов своего двора, удалых витязей, крепкых въинов. И еще с ним отпусти известнаго своего въеводу Дмитреа Волынскаго и иных многых».^[149]

Тому же Дмитрию Боброкову Волынцу «Сказание» приписывает всю честь удачного расположения войск на поле Куликовом: «И видети добре урядно плъкы уставлены поучением крепкаго въеводы Дмитреа Боброкова Волынца». Он был сыном владельца местечка Бобрка, близ Львова, князя Кориата-Михаила Гедиминовича^[150] родоначальником Боброковых- Волынских. Выехав из Волыни, он был еще в 60-х годах XIV в. сначала тысяцким у суздальского и нижегородского князя Дмитрия Константи­новича, а затем перешел на службу к великому князю московскому, кото­рый дал ему в жены свою сестру Анну. В 1371 г. возглавлявшееся им московское войско одержало победу над Олегом Рязанским под Скорнищевым.^[151] В 1376 г. великий князь посылает его с ратью на болгар.^[152] В 1379 г. он участвует в походе на литовские города,^[153] он первым сви­детельствует подлинность духовного завещания великого князя.^[154] Оче­видно, что. Дмитрий Волынец поставил полки иначе, чем они стояли по первому «уряжению». Однако по «Сказанию» выходит, что расположе­ние полков, на Куликовом поле оставалось почти таким же, как и на Де­вичьем поле. («Уже бо, братие, в то время плъкы ведуть: передовой плък зедеть князь Дмитрей Всеволодичь, да брат его — князь Владимер Всево- лодичь, а с правую руку плък ведеть Микула Васильевичь с коломничи, а левую же руку плък ведет Тимофей Волуевичь с костромичи»),^[155] только вместо Владимира Андреевича полк правой руки возглавил Микула Ва­сильевич, а полк левой руки вместо Глеба Брянского — Тимофей Во- луевич.

В других источниках — в Симеоновской летописи, в «Летописной по­вести», в «Задонщине» — об «уряжении» полков ничего не говорится. Следовательно, остается предполагать, что автор «Сказания» пользовался какими-то историческими источниками, неизвестными летописцам и автору «Задонщины», например официальной разрядной книгой.^[156] Однако раз­рядных книг XIV в. до нашего времени не сохранилось. Все известные нам списки древнейших разрядных книг восходят к первой половине XVI в.^[157] Хотя они и ведут счет разрядам с 1375 г., включая и Куликовскую битву, данных об уряжении полков не содержат и в рассказе о Куликовской битве целиком основываются на «Летописной повести» в одном из ее поздних вариантов, близких к тексту Московского летописного свода конца XV в.^[158] В. И. Буганов пишет: «Следов разрядных росписей ле­тописи почти не сохранили, исключение, возможно, представляет „уряд“ полков перед Куликовской битвой».^[159] Этот «уряд» сохранился в летописи Дубровского, составленной в конце 30—начале 40-х годов » XVI в.^[160] Согласно летописи Дубровского,^[161] расположение полков перед битвой выглядело так:

Передовой полк

Князья Андрей и Дмитрий Ольгердовичи,

Микула Васильевич, князь Федор Романович Белозерский

Засадный полк

Большинство имен, упомянутых в летописи Дубровского, встречается в дру­гих Источниках. Князья Федор Романович Белозерский, [Василий] Василье­вич Ярославский, Федор Михайлович Моложский, Иван Васильевич Смо­ленский Андрей Федорович Ростовский, Андрей Федорович Стародубский, Семен Константинович Оболенский, Иван Константинович Тарусский, Владимир Андреевич, Роман Михайлович Брянский, Василий Михайлович Кашинский. Роман Семенович Новосильский участвуют в со­ставе объединенного русского войска в походе на Тверь в 1375 г.^[162] Все остальные лица, кроме Федора Грункк, упоминаются в повестях о Кули­ковской битве.^[163] Вряд ли стоит сомневаться в том, что летопись Дубров­ского сохранила нам подлинное «уряжение» полков на поле Куликовом. М. Н. Тихомиров полагает, что список имен в летописи Дубровского возник позже Куликовской битвы «на основании разных источников, воз­можно даже спустя много лет после этого исторического события» и в подтверждение своей точки зрения ссылается на дефекты в чтении имен князей Василия Васильевича Ярославского (Васильевич Ярослав­ский) и Романа Семеновича Новосильского (Романович Новосильский).^[164] Однако эти дефектные чтения свидетельствуют только о том, что подлин­ный разрядный список подвергся порче в процессе многократной пе­реписки до начала XVI в.

На первичный, сравнительно со «Сказанием», характер известия об «уряжении» полков в летописи Дубровского указывал еще С. К. Шам­бинаго,^[165] и мы в данном случае полностью разделяем его мнение,

3)     Ход битвы

Куликовская битва произошла в субботу, 8 сентября 1380 г., в день рождества богородицы. Она началась в 11 часов утра (в 6 часов дня по древнерусскому счету времени), когда рассеялся туман, и продолжалась до 14 часов дня. Только в «Сказании» со множеством легендарных подроб­ностей рассказывается о ходе битвы: поединок Пересвета с татарским бога­тырем, окончившийся гибелью обоих, временный успех татар к исходу 3-го часа битвы и удар засадного полка, решивший исход сражения в пользу русских.

Мы не согласны с А. Мазоном, который на основании Кирилло-Белозерского списка, являющегося сокращенной версией «Задонщины», утвер­ждает, что Куликовская битва была не «блистательной победой, а губитель­ной для московитов сечей» («une tuerie fatale aux Moscovites»).^[166] Куликов­ская битва, без сомнения, воспринималась в XIV и XV вв. только как победа, и в русскую историю она вошла как одна из ярчайших ее страниц.

Согласно всем русским источникам — «Летописной повести», «Задон­щине» и «Сказанию», а также независимым от «Летописной повести» из­вестиям Троицкой, Псковских 1-й и 3-й летописей, новгородского Лето­писца епископа Павла, Куликовская битва была победой русских, озна­меновавшей собой переломный момент в борьбе русского народа с Золо­той Ордой. В самом старшем из сохранившихся исторических источников о Куликовской битве своде 1408 г. (Троицкой летописи), независящем от трех повестей о Куликовской битве, под 1380 г. мы читаем следующее: «. . . и бысть на долзе часе брань крепка зело и сеча зла. Чрес весь день сечахуся, и падоша мертвых множество безчислено от обоих, и поможе бог князю великому Дмитрию Ивановичю, а мамаевы полци погании побегоша, а наши после бьюще, секуще поганых без милости. Бог бо невидимою силою устраши сыны Агаряны, и побегоша, обратиша плещи свои на язвы, и мнози оружием падоша, а друзии в реце истопоша, и гнаша их до реки до Мечи, и тако множество их избиша, а друзии погрязоша в воде и потонуша. Иноплеменници же гоними гневом божиим и страхом одержими суще, и убежа Мамай в мале дружине в свою землю Татарскую».^[167]

В Псковских 1-й и 3-й летописях, в конечном итоге восходящих к псков­скому своду середины XV в., под 1380 г. сообщается: «В лето 6886. Бысть похвален поганых Тотар на землю Рускую: бысть побоище велико, бишася на рожество святыя богородица, в день в суботный, до вечера, омерькше биючися; и пособе бог великому князю Дмитрею, биша и на 30 верст  г о н я ч и с я».^[168]

В новгородском Летописце епископа Павла 60-х годов XV в. о победе русских на поле Куликовом говорится следующее:                                                                                                                         «Того     лета бился

князь великий Дмитрей и брат его Володимер с татары, с князем Ма­маем, месяца сентября в 8, на рожество богородици в субботу, и пасобил бог князю Дмитрею и В о л о д и м е р у».^[169]

Немецкие источники — хроники XIV—XV вв. Иоганна Пошильге. Дитмара Любекского, Альберта Кранца, «Торнские анналы» также рас­сказывают об этой битве как о победе русских, но с новыми подробно­стями относительно столкновения возвращавшихся русских войск с литов­цами.^[170] Только в хронике А. Кранца коротко рассказывается о том, как происходило сражение: обе стороны атаковали большими шеренгами (вере­ницами), бросали копья и ударяли мечами, а потом быстро отходили на­зад.^[171] Ни в одном из письменных источников не сообщается о прорыве татарской конницей левого фланга русских и их столкновении затем со сторожевым полком, о котором рассказывается в посвященных Куликов­ской битве брошюрах И. Афремова, А. В. Карасева и Г. И. Оськина.^[172]

Согласно «Задонщине» и «Сказанию», сражение началось поединком двух богатырей — русского и татарского.

В «Сказании» рассказывается о том, что Александр Пересвет перед поединком просит передать благословение его чаду Якову. В числе воинов первой «сторожи» упоминается и Яков Ослебятов, а в Кирилло-Белозерском списке «Задонщины» Иаков Ослебятин назван в числе павших. Александр Пересвет был любутским боярином, перешедшим вместе со своим братом Андреем Ослебей на службу к великому князю московскому после взятия брянских городов литовцами в 1356 г. Нам известна «купля Пересветова» — Куплинский стан Калужского уезда (на запад от г. Але­ксина).^[173] Позднее Пересвет и Ослебя стали монахами Троицкого мона­стыря, постриженниками Сергия Радонежского. Согласно «Сказанию»,, последний посылает обоих иноков на поле Куликово на помощь великому князю. Андрей Ослебя, боярин любутский, принявший постриг с име­нем Иродиона, упоминается в летописях: в 1397 г. его посылает великий князь Василий Дмитриевич в Царьград к императору и патриарху; он привозит в Москву икону «Спас в ризице белой».^[174] С. К. Шамбинаго нашел упоминания имени Андрея Ослебя в Лаврском обиходнике, в акте о местничестве Бутурлина с Плещеевым, как митрополичьего боярина 1390—1393 гг.^[175] Только в «Сказании» имеется легенда о том, что ве­ликий князь поменялся одеждой и конем с боярином Михаилом Андрее­вичем Бренком, который был очень похож на него лицом. Последний встал под черное княжеское знамя и погиб, сражаясь как герой; затем был по­гребен в Николо-Угрешском монастыре. Михаил Андреевич Бренко, ближ­ний боярин великого князя, был потомком Вильгельма-Леонтия, курфюр­ста люнебургского, приехавшего в Новгород в XIII в. и участвовавшего в Невском сражении 1240 г.^[176] Согласно родовому преданию, сын Бренка Федор Михайлович, боярин великого князя Василия Дмитриевича, носил прозвище «Чело»: его отец получил в Куликовском бою смертельную рану в лоб. Он был родоначальником Челищевых.^[177] Михаил Бренко упомянут в «Летописной повести» и в «Задонщине» в числе павших. В «Сказании» рассказывается легенда о том, как после окончания битвы начинаются поиски великого князя. В ответ на расспросы Владимира Андреевича воины рассказывают о том, что они видели великого князя «крепко» сра­жающимся. И только «некто князь, имянем Стефан Новосилской, тъй рече: „Аз видех его пред самим твоим приходом, пеша и идуща с побоища уязвена вельми"».^[178] В родословиях Новосильских князей нет князя с именем Стефан.^[179] Л. А. Дмитриев на основе учета чтений всех списков Основной редакции «Сказания» полагает, что первоначальное чтение этого места было: «. . . юн же юноша, некто Стефан, Новосильских князей», т. е. один из слуг или домочадцев князей Новосильских.^[180]

Наконец, два воина костромича находят раненого великого князя в роще, справа от Куликова поля, лежащим под сенью иссеченной березы. Имена этих воинов — Федор Сабур и Григорий Холопичев — историче­ские: Федор Сабур — потомок выходца из Орды князя Чета-Захарии, основатель рода Сабуровых.^[181] Григорий Холопичев — Григорий Владимирович Холопищев, потомок Гаврилы Олексича, героя Невского сражения 1240 г.^[182] В 1395 г. он был нижегородским воеводой.^[183]

Об участии в битве великого князя в «Летописной повести» рассказы­вается следующее: «Самому же князю великому беаше видети всь доспех его бит и язвен, но на телеси его не беше язвы никоея же, а бился с тотары в лице, став напреди, на первом суйме».^[184] Князья и воеводы долго упрашивали великого князя не рисковать, но он был непреклонен.

После      битвы, говорится в «Летописной                 повести»,               князь великий

вместе с братом своим Владимиром Андреевичем, со всеми воеводами и воинами «став ... на костех татарьских». В «Сказании» вначале только один Владимир Андреевич «ста на костех под черным знаменем», и лишь потом к нему присоединился великий князь.

Какой      же из двух версий отдать предпочтение: версии «Летописной

повести»,       приписывающей всю честь победы             Дмитрию           Донскому, или.

версии «Сказания», которая видит главную заслугу в действиях Влади­мира Андреевича, Ольгердовичей и Боброкова Волынца? М. Н. Тихоми­ров безапелляционно отдает предпочтение версии «Летописной повести» и            объявляет версию «Сказания» «клеветой» «живучей  и ядовитой».^[185]

Л. В. Черепнин осторожно высказывается о двух политических тенден­циях: 1) о тенденции «Летописной повести», выдвигающей идею едино­властия московского великого князя и подчинения ему правителей других княжеств, и 2) о тенденции «Сказания», которая вышла из тех феодаль­ных кругов, представители которых признавали политическое главенство Москвы, но высказывались против единовластия и самовластия.^[186] Однако мы не усматриваем в «Сказании» тенденции удельных феодальных кругов. Отдаленный от событий многими десятилетиями, автор «Сказания», тща­тельно собрав все родовые предания Белеутовых, Вельяминовых, Горских, Квашниных, Меликовых, Ослебятовых, Пересветовых, Ржевских, Сабуро­вых, Серкизовых, Тютчевых, Холопищевых, Челищевых и многих других,, легенды, передававшиеся от участников Куликовской битвы, и документы, смог сказать на страницах своего литературного произведения немало правды о действительной роли русских воевод и русских воинов, которым (а не одному только Дмитрию Донскому) принадлежала истинная заслуга в победе над Мамаем. А. Вайян считает, что в «Сказании» отразилось стремление русского дворянства XVI в. приписать своим предкам славные подвиги на поле Куликовом, подобно тому как французская и английская знать возвеличивала своих предков, отличившихся в битве при Азенкуре.^[187]

Стремление русской знати к возвеличиванию своих предков имело место и во второй половине XV в., когда правительство Ивана III, борясь с удельными князьями, вместе с тем остро нуждалось в поддержке своей политики знатными фамилиями Русского государства.

Проверка имен, названных в «Сказании», приводит нас к убеждению, что «Сказание» не могло возникнуть ранее середины XV в. (1455 г.), так как в нем названы Курбские, Прозоровские, Кемские, Карголомские, Андомские князья, которых не существовало в эпоху, современную Кули­ковской битве. Утверждение Л. А. Дмитриева о том, что «княжества Кем­ское, Андомское, Карголомское, Прозоровское и Курбское появились в со­ставе княжеств Белозерского и Ярославского в конце XIV—начале XV в.» никакими источниками не подтверждается.^[188] Наряду с подлинными име­нами в «Сказании» названы имена несуществовавших князей (Андрей Ярославский, Дмитрий Ростовский) или имена людей, участие которых в Куликовской битве весьма сомнительно (князья Семен Михайлович, Глеб Брянский, Андрей Муромский, разбойник Фома Кацибей).

Почему же автор «Сказания» назвал в числе участников Куликовской битвы целый ряд Белозерских, Ярославских и Ростовских князей, которые в действительности в битве не участвовали? Не свидетельствует ли этот факт в пользу того предположения, что автором «Сказания» был выходец из Белоозера?

Хорошее знание автором «Сказания» топографии Москвы («каменный град», построенный в 1367 г., великокняжеский набережный терем, Фроловские, Никольские, Константиноеленинские ворота, московские дороги, кремлевские церкви архистратига Михаила и богородицы) выдает в нем человека, жившего в Москве.

3, ЯГАЙЛО, ОЛЕГ РЯЗАНСКИЙ И ОЛЬГЕРДОВИЧИ

Все русские источники о Куликовской битве — Троицкая летопись, «Летописная повесть», «Задонщина», «Сказание» — рассказывают о Кули­ковской битве как о победе русских над татарами. По-разному в русских источниках говорится о поведении союзника Мамая — литовского князя Ягайла в момент Куликовской битвы. Ср.:

Итак, согласно «Летописной повести», Ягайло не принимал участия в битве. Во-первых, потому, что не успел в срок соединиться с Мамаем: в момент битвы он находился на расстоянии не менее одного дня пути от поля Куликова, во-вторых, потому, что, узнав о победе русских, испу­гался встречи с ними и побежал в Литву. Согласно «Сказанию», Ягайло, названный в Основной редакции Ольгердом, дойдя до Одоева, находяще­гося в 140 км от Дона, узнал о движении многочисленного русского войска навстречу Мамаю и решил не двигаться с места; а после окончательной победы русских возвратился в свою землю, «с студом многым». Совсем иначе рассказывается о Ягайле в двух прусских хрониках: ^[192]

Хроника Иоганна Пошильге Хроника Дитмара Любекского

В том же году была большая война во                      В   то же время была там великая

многих странах: особенно так сражались                битва      у Синей Воды между русскими и

русские с татарами у Синей Воды, и                        татарами, и тогда было побито народу

с обеих сторон было убито около 40 ты-                с обеих сторон четыре сотни тысяч;тогда

сяч человек. Однако русские удержали (за              русские выиграли битву. Когда они хо-

собой) поле. И, когда они шли из боя, они              тели отправиться домой с большой добы-

столкнулись с литовцами, которые были                 чей, то столкнулись с литовцами, которые

позваны татарами туда на помощь, и убили            были     позваны на помощь татарами, и

русских очень много и взяли у них боль-                взяли      у русских их добычу, и убили их

шую добычу, которую те (русские) взяли                много    на поле,

у татар.

Итак, согласно известиям двух немецких хроник Дитмара Любекского и Иоганна Пошильге, после сражения с татарами произошло новое столк­новение между возвращавшимися домой русскими и литовцами, спешив­шими на соединение с Мамаем. Видимо, сильно уставшие после битвы с татарами, русские воины не были в состоянии дать отпор литовцам и вынуждены были уступить часть отнятой ими у татар добычи. О добыче рассказывается в «Летописной повести»: «И мнози вой его (Дмитрия,— Ю. Б.) възрадовашася, яко обретающе користь многу, пригна бо с собою многа стада коней, и велблуды, и волы, им же несть числа, и доспех, и порты, и товар»,^[193] и в «Задонщине»: «... и з радости начаша имати кони и верблюды и камки, носечи, сребро и злато и крепкия доспехи и чест, и жемчуги, и дорогое взорочия, колко хто хотечи и могучи, толко возимаючи».^[194] В основной редакции «Сказания» этой фразы нет, о судьбе добычи там ничего не говорится.

Есть ли основания не доверять сообщению этих немецких хроник? Очевидно, что обе они восходят к какому-то общему источнику этого рас-

сказа, который ими не назван. Очевидно, что этот источник был совреме­нен событиям: 1) Дитмар Любекский, монах-францисканец Торнского мо­настыря, писал свою хронику на латинском языке до 1395 г. (затем его продолжатель до 1400 г. перевел хронику на нижненемецкий язык);

2)      Иоганн Пошильге, чиновник из Помезании, живший в Ризенбурге, пи­сал свою хронику также на латинском языке с 60-х или 70-х годов XIV в. до 1406 г. (затем его продолжатель до 1419 г. перевел хронику на верхне­немецкий язык).^[195]

Итак, по всей вероятности, общим источником рассказа двух прусских хроник о Куликовской битве была современная событиям летопись (на ла­тинском языке), скорее всего составлявшаяся прусскими монахами, воз­можно, в Торнском монастыре.

Последняя, конечно, могла опираться на устные рассказы или известия в польско-литовской интерпретации. Однако в «Истории Польши» Яна Длугоша о Куликовской битве ничего не говорится.^[196] Вероятность изве­стия прусских хронистов о Куликовской битве подтверждается сходным с ним известием, которое, как предполагал Н. М. Карамзин, было приве­зено из Руси ганзейскими купцами на съезд в Любек в 1381 г.^[197] Оно со­хранилось в «Вандалии» немецкого историка конца XV в. А. Кранца: «В это время между русскими и татарами произошло величайшее в памяти людей сражение на месте, которое называется Синяя Вода. Как обычно сражаются, оба народа не стоя [в позиции], а, набегая большими верени­цами, бросают копья и ударяют [мечами] и вскоре отступают назад. Как передают, в этом сражении пало двести тысяч смертных [людей]. Однако победители русские захватили немалую добычу — скот, так как [татары] почти никакой другой [добычей] не обладают. Но не долго русские радо­вались этой победе, потому что татары, соединившись с литовцами, устре­мились за русскими, уже возвращавшимися назад, и добычу, которую по­теряли, отняли и многих из русских, повергнув, убили. Было это в 1381 г. после рождения Христа. В это время в Любеке собрался съезд и сходка всех городов общества, которое называется Ганзой».^[198]

Очевидно, что и монах Торнского монастыря и ганзейский купец, жив­шие в XIV в. , независимо один от другого восходили к своему источнику — устным рассказам о самом событии и современным ему. Мы не усматри­ваем в рассказах немецких хроник о Куликовской битве враждебную рус­ским тенденцию: напротив, хронисты описывают битву как победу русских над татарами, но затем лишь бесстрастно сообщают о факте нападения литовцев, которое отнюдь не привело к умалению русской славы. Отнюдь не рыцарское поведение литовцев на Куликовом поле не могло получить лестную оценку в глазах польско-литовского общества: не много было чести побить и ограбить изнуренных тяжелой битвой с татарами русских воинов. Поэтому неудивительно, что польские и литовские хроники, очень внимательные ко всему, что касалось рыцарской чести, умалчивают об участии Ягайла в Куликовской битве.

Данные немецких хроник позволяют уточнить местонахождение Ягайла в момент Куликовской битвы: следует признать достоверным сообщение «Летописной повести» о том, что Ягайло находился не менее чем в одном дне пути от Куликова поля, т. е., вероятно, уже на подходе к Дону.^[199] Его приход к месту битвы, согласно прусским хроникам, совпал со временем воз­вращения русских к себе домой во второй половине дня или вечером 8 сен­тября (согласно русским источникам, битва продолжалась с 6 до 9 часов по древнерусскому счету времени, т. е. с 11 до 14 часов дня; после этого русские считали своих убитых и хоронили их). Рассказ «Летописной пове­сти» о бегстве литовцев «назад со многою скоростью», после того как они узнали о победе великого князя Дмитрия над Мамаем, — это не более, чем преувеличение, литературный прием, с помощью которого повествователь добивался большего художественного обобщения. Мотив страха врага перед именем великого князя много раз повторяется в древнерусских лите­ратурных памятниках: «Повести временных лет», Галицко-Волынской лето­писи, «Слове о погибели Рускыя земли».

Также вызывает сомнение известие «Сказания» о том, что Ягайло остановился в Одоеве, в 140 км от Дона, и оттуда повернул назад, узнав о победе русских. Очевидно, что это известие находится в связи с литера­турным замыслом автора «Сказания», который не пожалел красок, для того чтобы нарисовать губительные, даже для врагов, последствия от союза с таким коварным человеком, каким был Олег Рязанский. Ягайло в Одоеве якобы произносит слова о гибельных последствиях своей дружбы с Олегом: «Николи же Литва от Резани учима была. Ныне же изведе мя ума Олег, а сам паче погыбл»,^[200]

Рисуя Олега как изменника, авторы «Летописной повести» и «Сказа­ния» не скупятся на эпитеты по его адресу: «велеречивый», «худой», «от­ступник», «советник дьявола», «душегубивый», «скудость же бысть ума в главе его».

Однако в действительности, как показал еще Д. Иловайский, князь Олег Иванович был сложной и противоречивой фигурой рязанской исто­рии (мы бы сказали — типичным феода\ом своего времени). «Восемь лет он был верным союзником Димитрия, — пишет Д. Иловайский, — и какие результаты? Четыре раза татары большими массами приходили опусто­шать Рязанскую землю (в 1373, 1377, 1378, 1379 гг., — Ю. Б.), а москви­тяне подавали помощь слишком поздно . . . чтобы спасти свое княжество от нового разорения, Олег завязал переговоры с Мамаем; уплатил или хотел уплатить ему такой выход, который давали рязанские князья во времена Узбека, и обещал присоединить свою дружину к татарскому войску. Дружба с татарами влекла за собой новые отношения к Ягайлу: действи­тельно и с ним Олег вошел в переговоры и заключил союз, утвержденный крестным целованием».^[201]

Мы не будем подробно излагать факты, известные из летописей, кото­рые рисуют Олега Рязанского как типичного удельного князя своего вре­мени, ставившего интересы своей вотчины Великого княжества Рязанского выше интересов Русской земли. Нельзя сказать, что дипломатическая стра­тегия обещаний и выжиданий не принесла Олегу успеха. Ему удалось и 1) обеспечить безопасность своего княжества от Мамая и от великого князя и 2) сохранить свою дружину как дееспособную единицу.^[202] Правда, Олегу пришлось бежать от гнева великого князя за Оку, Рязанское кня­жество на некоторое время попало в руки наместников великого князя, но уже в следующем, 1381 г., Олег отказался от союза с Литвой и татарами и помирился с великим князем.^[203] Однако уже в 1382 г., во время наше­ствия Тохтамыша, Олег снова нарушил крестное целование: встретил хана за Рязанскими пределами и помогал своими советами, так как хотел добра не Москве, «но своему княжению помогаше»,^[204] а Тохтамыш «в благодар­ность» на обратном пути опустошает его землю.^[205]

В московском летописании, отражавшем общерусскую точку зрения, линия поведения Олега Рязанского не могла не вызывать осуждения. Автор «Сказания», идя вслед за «Летописной повестью», дает отрица­тельную характеристику рязанского князя, изобразив его изменником, го­нителем христианской веры — «новым Святополком» («Ныне же сего Ольга оканнаго новаго Святоплъка нареку»; «аще бы ныне великому князю помогл, тъ отнудь не прииметь мя — весть бо измену мою. Аще ли при- ложуся к нечестивому царю, тъ, поистинне, яко древний гонитель на хри­стову веру, тъ пожреть мя земля жыва, аки Святоплъка: не токмо княже- ниа лишен буду, нъ и жывота гоньзну и предан буду в гену огненую мучитися»).^[206] Автор «Сказания» сочиняет «речи» Олега Рязанского и его послов, обращенные к Мамаю, к Ольгерду (Ягайло), и ответы последних Олегу. В «речах» Олег изображен (как «король части Римскыя» в Житии Александра Невского) хвастливым и недалеким. Он призывает Мамая разграбить Русскую землю, просит у него для себя Коломну, а с Ольгердом договаривается о разделе Русской земли: литовцам — Москву, рязан­цам— Коломну, Владимир и Муром. Так же хвастается, собираясь в по­ход на Русь, «король части Римскыя» в Житии Александра Невского: «. . . помысли в себе победити его или руками яти и великий Новъгород попленити и вся грады их и люди Словеньския к собе в работу сътво­рити». По словам автора «Сказания», Олег раболепствует перед Ма­маем, называя себя «твой посаженик и присяжник»; «а князь Дмитрей Московской, — угодливо говорит Олег Мамаю, — человек христиан, егда услышит имя ярости твоеа, то отбежить в далниа отокы своа, любо в Новъгород Великый, или на Белоозеро, или на Двину». Свое осужде­ние врагов — Олега и Ольгерда (Ягайла)—автор «Сказания» выражает в нескольких словах: «Не ведаху бо, что помышляюще и что се глаголюще, акы несмыслени младые дети, неведяще божиа силы и владычня смотрениа».

Мамая и Ольгерда (Ягайла) автор «Сказания» рисует только «черной краской», отождествив их враждебное отношение к русскому государству с враждебным отношением к христианской вере вообще. Для Олега Ря­занского сделано исключение: он раскаивается в своем поведении, узнав о том, что «князь великий съвъкупися с многыми силами и грядеть в стретение безбожному царю Мамаю и наипаче же въоружен твръдо своею верою» и о том, что «вельми прозорливый» Сергий предсказал князю Дмитрию победу. Олег Рязанский раскаивается в том, что хотел изменить истинной вере: «Горе мне, яко изгубих си ум, не аз бо един зскудех умом, нъ и паче мене разумнее Вольгорд Литовскый. Нъ обаче он почитаеть закон латыньскый Петра Гугниваго, аз же, окаанный, разумех истинный закон божий. Нъ что ради поплъзохся? И збудется на мне реченное господом, аще раб, ведаа закон господина своего, престу­пить, бьен будеть много».

Таким образом, автор «Сказания» создает тенденциозный образ Олега Рязанского и дает своеобразное объяснение его поступков, весьма далекое от исторической действительности.

Искусная дипломатическая стратегия Олега, его выжидание и лави­рование в сложной обстановке — все укладывается автором «Сказания» в прямолинейную, надуманную схему: Олег хотел изменить, но вовремя одумался — отсюда и его отказ от соединения с военными силами Ягайла (Ольгерда) в решающий момент.

Л. А. Дмитриев убедительно доказал, что имя Ольгерда в Основной редакции «Сказания» было первоначальным и что такая замена имени Ягайла именем умершего еще в 1377 г. Ольгерда была связана с идей­ным смыслом «Сказания».^[207] Далее Л. А. Дмитриев полагает, что такая замена могла быть сделана только тогда, когда еще свежа была память об Ольгерде, а Ягайло был жив и называть его врагом Москвы и союз­ником Мамая было неудобно. Вторая часть этого объяснения кажется нам неубедительной: замена имени Ягайла Ольгердом могла быть сделана и до и после 1434 г. и совершенно не зависела от отношения к Ягайлу пра­вящих кругов Москвы XV в. Эта замена была тесно связана с идейно­художественным замыслом всего произведения в целом, согласно кото­рому враги изображались как противники православной веры и им при­писывались определенные поступки и речи. На историческую личность Ягайла автор «Сказания» переносит все то, что было характерно в отно­шении московских правящих кругов ХІѴв. к Ольгерду: «Ведомо бо, яко издавна еси мыслил на великого князя Дмитриа Ивановичя московскаго, чтобы его згонити с Москвы, а самому владети Москвой». Действительно Ольгерд был одним из наиболее опасных врагов московского великого князя. Он подчинил себе южную Русь, отняв у татар земли Киевскую, Черниговскую, Северскую и Подольскую и далеко отодвинув в степи татарские орды, и первый начал теснить Северо-Восточную Русь, В 1368, 1370, 1372 гг. по наущению своего деверя великого князя твер­ского Михаила Александровича он трижды идет на Москву.^[208] В 1368 и 1370 гг. ему даже удается сжечь московский посад, находившийся вне пределов каменного города, а в 1372 г. он доходит только до Любутска, где обе рати — московская и литовская, — простояв некоторое время друг против друга, расходятся восвояси.

Автор «Сказания» изображает Ольгерда (Ягайла) доверчивым и не­далеким: Ольгерд соглашается с Олегом разделить Русскую землю, а за­тем оказывается обманутым своим союзником. В действительности Ягайло был весьма далек от намерения разделить Русскую землю, да и осуще­ствление этого намерения было делом весьма непосильным, нереальным для него: военные силы Ягайла были невелики, да и само положение Ягайла на столе Великого княжества Литовского в Вильне, где он утвер­дился после ожесточенной борьбы 1377—1382 гг. со своим дядей великим князем Кейстутом, сыном последнего Витовтом и старшим среди Ольгердовичей Андреем Полоцким, не было достаточно прочным.^[209]

Ольгерд (Ягайло) в «Сказании» противопоставлен Ольгердовичам — Дмитрию и Андрею, пришедшим на помощь князю Дмитрию Ивановичу. С. К. Шамбинаго полагал, что в «Сказание» вставлена целая «„Повесть" об Ольгердовичах для дальнейшего усиления контраста между правым де­лом русских и насилием союзников (т. е. Мамая, Ягайла и Олега,— Ю. Б.)».^[210] «Повесть» начинается с объяснения, когда и почему Ольгердовичи перешли на сторону великого князя московского: «В то же время (т. е. в августе 1380 г., когда Ягайло подошел к Одоеву, — Ю. Б.) слы­шав князь Андрей Полотскый и князь Дмитрей Брянскый, Вольгордовичи, яко велика туга и попечение належить великому князю Дмитрию Ивановичу Московьскому и всему православному христианству от безбожнаго Мамаа. Беста бо те князи отцом своим, князем Вольгордом, ненавидими были, мачехи ради, нъ ныне богом възлюбленыи бысть и свя­тое крещение приали. Беста бо, аки некиа класы доброплодныа тернием подавляеми, жывущи межу нечестна, не бе им коли плода достойна расплодити».^[211]

Согласно основной редакции «Сказания», одной из основных причин отъезда двух Ольгердовичей из Литвы были плохие отношения с отцом, сложившиеся из-за мачехи, т. е. Ульяны Тверской: будучи христианами, они не могли жить среди «нечестна». Это объяснение представляется нам неверным. У Ольгерда было 12 сыновей: 5 от первого брака с дочерью витебского князя, Марией Ярославной (с 1318 г.),—Андрей, Дмитрий, Константин, Владимир, Федор — и 7 от второго брака с дочерью великого князя тверского Александра Михайловича, Ульяной (с 1349 г.),— Ягайло, Скиргайло, Корибут, Лугвень, Коригайло, Вигунд, Свидригайло.^[212] Большинство сыновей Ульяны и Ольгерда были крещеными и воспитывались в православии, с детства они носили два имени: одно христианское, а другое литовское (например, Яков-Ягайло, Иван-Скир- гайло, Дмитрий-Корибут, Семен-Лугвень, Александр-Вигунд и т. д.), а сам Ольгерд, уступая настоянию жены, принял крещение перед смертью и был назван Александром, а в иночестве Алексеем.^[213] Утвер­ждать, как это делает автор «Сказания», что Ольгерд (Ягайло) «почи­тал закон латыньский Петра Гугнивого», было, по меньшей мере, преувеличением. Лишь в 1386 г., перед браком с польской королевой Ядви­гой, Ягайло и его единокровные братья по матери перешли в католиче­ство и приняли польские имена: Ягайло — Владислав, Коригайло — Казимир, Свидригайло — Болеслав, и т. д. Сыновья Ольгерда от первого брака также были крещеными: Андрея крестили еще псковичи в 1342 г., перед его избранием псковским князем, все остальные имена сыновей — Дмитрий, Константин, Владимир, Федор — христианские.

В действительности переход обоих Ольгердовичей на службу к вели­кому князю московскому совершился не в августе 1380 г., а в 1377 и 1379 гг. при следующих обстоятельствах. В 1377 г. умер великий князь Ольгерд. Великокняжеский     стол в Вильне он завещал своему любимому сыну Ягайлу, а остальным сыновьям назначил уделы еще при жизни.

Так, князь Андрей Ольгердович владел Полоцком с 1342 г., после гибели в сражении с немцами прежнего князя полоцкого Любка Воиновича.[214] В 1377 г. Андрей, старший среди Ольгердовичей, не согласился с назна­чением Ягайла великим князем литовским. В ответ Ягайло отнял у него Полоцкое княжение и отдал его своему брату Скиргайло. Последний с ли­товской, русской и немецкой ратью стал осаждать Полоцк и стоял под ним 13 недель, а затем вынужден был отойти из-за вмешательства нов­городцев и Кейстута.^[215] Все же зимой в 1377 г. князь Андрей был вы­нужден бежать во Псков и просить помощи у новгородцев, а затем по­ехал в Москву, где его с любовью принял великий князь Дмитрий и утвердил его на Псковском княжении.^[216] К тому же времени относится и не дошедшая до нас, не известная исследователям «Грамота докончалная великого князя Дмитрея Ивановича и брата его князя Володимера Ондреевича с. великим князем Ондреем Олгердовичем».^[217] В 1378 г. Андрей Ольгердович уже участвует в битве с татарами на р. Вожевка­ в качестве воеводы полка правой руки[218].

Дмитрий Ольгердович владел Друцком в Полоцкой земле, а потом Трубчевском в Брянской. Он перешел на службу к великому князю мо­сковскому зимой 1379 г. Когда московское войско под начальством Влади­мира Андреевича, Дмитрия Михайловича Волынского и Андрея Ольгердовича подошло к Трубчевску, «князь же Дмитрей Олгердович Трубчевский не ста противу на бой, но выйде из града со княгинею своею, з детми и з бояры и иде на Москву к великому князю Дмитрею Ивано­вичи). Князь же великы прият его с любовью и дасть ему град Перея­славль со всеми пошлинами».^[219]

В «Сказании» рассказывается о том, что Ольгердовичи обмениваются между собой пространными посланиями, в которых они говорят о том, что необходимо противиться отцу, если он отступает от истинной веры: «... еще и отець нашь и Олег Резанскый приложылися безбожным, а го­нять православную веру Христову. Нам, брате, подобаеть святое писание съвръшити, глаголющее: „Братия, в бедах пособиви бывайте!“. Не сумняй же ся, брате, яко отцу противитися нам».^[220] Необходимость христиан­ского подвига Ольгердовичей подкрепляется соответствующими цитатами из Евангелия и Апостола. Таково своеобразное объяснение отъезда Оль­гердовичей из Литвы, совершенно не связанного с событиями Куликов­ской битвы. Становится понятным, зачем автору «Сказания» понадоби­лось заменять исторически достоверное имя Ягайло именем Ольгерд. Не об исторической достоверности заботился автор «Сказания», создавая свое произведение, а о том, чтобы нарисовать образы врагов и защитни­ков Русской земли в соответствии со своими идейно-эстетическими вку­сами и замыслом всего произведения в целом.

Согласно «Сказанию», Дмитрий Ольгердович плачет от радости, узнав о послании брата, и сообщает ему о том, что его войско уже готово для брани и что «медокормцы» из Северы (Новгород-Северской земли) уже сообщили о движении великого князя Дмитрия Ивановича к Дону. Он предлагает соединиться в Севере, «и тем путем утаимъся отца своего, да не възбранить нам студно». Через несколько дней братья встретились в Севере и нагнали войска великого князя «на месте, рекомом Березуй», недалеко от Дона. На самом деле Ольгердовичи не могли двигаться из Новгород-Северской и Брянской земель, так как эти земли входили в состав Великого княжества Литовского, а Ольгердовичи в 1380 г. жили вдалеке от границ Литвы: один сидел в Пскове, а другой — в Перея­славле Залесском. Неясно и место встречи Ольгердовичей с войсками ве­ликого князя Московского. По «Летописной повести», встреча Ольгер­довичей с великим князем произошла в Коломне,^[221] а согласно «Сказа­нию» — в Березуе, в 35 км от Дона.^[222] Предпочтение в данном случае следует отдать «Летописной повести», а не «Сказанию».

«Повесть» об Ольгердовичах завершается рассказом о радости вели­кого князя Дмитрия, узнавшего о том, «яко дети отца оставляют и по ругашяся, яко иногда вълсви Ироду, и приидоша на помощь нашу». Князь Дмитрий посылает вестника в Москву к митрополиту, который велит молиться во всех соборных церквах и в обителях, а великая княгиня Евдокия начинает творить сугубую милостыню и «непрестанно нача ходити в святую церковь молитися день и нощь».

«Рече же к ним князь великий: „Братиа моа милаа, киа ради потребы приидосте семо?". Они же рекоша: „Господь бог посла нас к тебе на твою помощь". Князь же великий рече: „Въистинну ревнители есте пра­отца нашего Авраама, яко тъй въскоре Лоту поможе, и еще есте ревни­тели доблестному великому князю Ярославу, яко тъй отмсти кровь братьа своея"».^[223]

Итак, Ольгердовичам в «Сказании» уготована роль божиих мстителей за проступок отца, подобно роли Ярослава Мудрого по отношению к убийце братьев Бориса и Глеба — Святополку Окаянному! Именно Ольгердовичи — «новонареченная братия» — дают великому князю со­веты, исполнение которых сыграло значительную роль в разгроме Мамая: они заставляют колеблющегося великого князя перейти Дон, помогают ему удачно расположить войска перед битвой. Наконец, именно Ольгердовичи первые после битвы высказывают предположение о том, что ве­ликий князь жив и что его следует искать среди трупов, так как он, мо­жет быть, сильно ранен.

Так «повесть» об Ольгердовичах органично входит в ткань повество­вания «Сказания» и вовсе не имеет вставного характера, который ей при­писывает С. К. Шамбинаго.

Когда и в связи с какими событиями мог возникнуть такой интерес к Ольгердовичам? Историческая действительность XIV в. не давала по­вода для такого, как в «Сказании», преувеличения роли Ольгердовичей в Куликовской битве. Уже в 1388 г. Дмитрий Ольгердович вернулся в Литву на службу к польскому королю Владиславу II (Ягайлу).^[224]

Андрей Ольгердович вскоре после Куликовской битвы возвращается в Полоцк и не порывает связи с Псковом, посылая туда своих наместни­ков. По всей вероятности, князь Андрей был сторонником русской ориен­тации и не признал Кревской унии Литвы с Польшей: когда в 1386 г. Ягайло со всеми литовскими князьями и боярами был в Кракове на своем бракосочетании с польской королевой Ядвигой, князь Андрей в союзе со смоленским князем Святославом напал с немцами, лифляндцами и латыгольцами на Литовскую землю и пожег много сел и городов.^[225] В ответ на это в том же году князь Скиргайло взял Полоцк, убил сына Андрея, а его самого заключил в Хенцынский замок.^[226] В 1393 г. он возвращается на Русь и снова становится псковским князем.^[227] В 1398 г. великий князь московский назначает во Псков князя Ивана Всеволодича Тверского. А в следующем 1399 г. мы встречаем имена Андрея Ольгердовича с ти­тулом князя полоцкого и Дмитрия Ольгердовича с титулом князя брян­ского в числе убитых во время битвы на р. Ворскле.^[228] Значит, около 1398 г. князь Андрей окончательно возвращается в Литву, чтобы служить великому литовскому князю Витовту.

Итак, пребывание на службе у великого князя московского двух ли­товских князей — одного девятилетнее, а другого почти двадцатилет­нее— это лишь небольшая страничка истории переходов знати из Литвы в Русь и из Руси в Литву, которые были частым явлением в то время. В более поздних источниках о двух Ольгердовичах и не вспоминают, и лишь «Сказание» расцвечивает «повесть» о них легендарными подробно­стями. А. А. Шахматов полагает, что весь рассказ, прославляющий Ольгердовичей, заимствован в «Сказании» из гипотетического источника «Задонщины», «Сказания» и Московской летописи — «Слова о Мамаевом побоище», которое возникло «в среде служилого сословия, окружавшего князя Владимира Андреевича и обоих литовских князей, принятых под руку московского великого князя, в среде, группировавшейся вокруг лич­ности Дмитрия Михайловича Боброкова».^[229] Отмечая большое сходство в этом рассказе между «Задонщиной» и «Сказанием», А. А. Шахматов, тем не менее, не считает, что рассказ о прибытии Ольгердовичей к вели­кому князю Дмитрию был непосредственно заимствован в «Сказании» из «Задонщины».

«Во-первых, он (т. е. рассказ о прибытии Ольгердовичей, — Ю. Б.) изложен в „Сказании" обстоятельно и с известным знанием обстановки, окружавшей Ольгердовичей, — пишет А. А. Шахматов; во-вторых, как отмечено С. К. Шамбинаго, эпизод о прибытии Ольгердовичей тесно свя­зан с другими эпизодами, где они появляются в „Сказании", оснований же для включения в „Сказание" тех эпизодов Поведанием не дано; в-третьих, предположение о том, что один из эпизодов, где фигурируют Ольгердо­вичи, заимствован в „Сказание" из Поведания, не объяснит нам главного в тенденции, проявленной „Сказанием" к особому прославлению Ольгердовичеи»[230].

Мы полагаем, что аргументов А. А. Шахматова недостаточно, для того чтобы снять вопрос о «Задонщине» как непосредственном источнике «Ска­зания» в рассказе об Ольгердовичах. Во-первых, «повесть» об Ольгердовичах изложена без знания действительной обстановки, окружавшей Оль­гердовичей. Конфликт с отцом из-за мачехи начисто выдуман, имя ма­чехи— Анна, на которое ссылается А. А. Шахматов,^[231] дано неверно: ее подлинное имя Ульяна, а в монашестве — Марина; ^[232] «медокормцы» из Се­веры, привезшие Дмитрию Ольгердовичу весть о движении великого князя московского к Дону — это литературный прием, так как Севера (Новгород-Северская земля) находилась далеко от Дона, а Дмитрий Ольгердович не находился в Брянской земле и т. д. Во-вторых, эпизод о прибытии Ольгердовичей действительно тесно связан с другими эпизодами «Сказа­ния», не испытавшими влияния «Задонщины». Это объясняет только то, что автор «Сказания» сумел так разработать этот эпизод, что он орга­нично слился со всем повествованием. Влияние же «Задонщины» на со­седние эпизоды вовсе не является обязательным. В-третьих, само по себе заимствование из «Задонщины» эпизода об Ольгердовичах, конечно, не сможет объяснить тенденции, проявленной «Сказанием» к особому про­славлению Ольгердовичей. Эту тенденцию невозможно также объяснить, исходя из исторических событий XIV—XV вв., но ее легко можно по­нять, исходя из историко-художественных и публицистических задач, ко­торые ставил перед собой автор «Сказания». Множество сказочных под­робностей, которыми он окружает исторические имена Владимира Андрее­вича, Дмитрия Михайловича Волынца и Ольгердовичей, принадлежат автору «Сказания» и могут свидетельствовать не столько о политической тенденции, сколько о его литературном мастерстве.

Прав Л. А. Дмитриев, когда он пишет: «Обращение „Сказания" с исто­рическими фактами, как например введение в число действующих лиц ми­трополита Киприана, замена имени литовского князя, рассказ о том, будто Ольгердовичи пришли к Дмитрию из Литвы перед самой битвой на Кули­ковском поле, трактовка роли Волынца говорит о том, что это произведе­ние не документально-историческое, а художественно-публицистическое».^[233]

4)     Мамай и Тохтамыш

Источники о взаимоотношениях Мамая с Тохтамышем очень скудны; главнейшие из них — это 1) русские летописи, затем 2) «Книга назида­тельных примеров» арабского историка конца XIV—начала XV в. Ибн Хальдуна, 3) «Книга побед» персидского историка второй поло­вины XV в. Шереф-ад-дина Йезди. Исследователи, изучавшие историю Зо­лотой Орды и ее взаимоотношений с Русью, И. Хаммер-Пургшталь,[234] Г. Ховорт,[235] Б. Шпулер,[236] Б. Д. Греков и А. Ю. Якубовский[237]  широко использовали эти источники, в том числе и русские летописи.

Основные русские источники о взаимоотношениях Мамая и Тохтамыша 1380—1381 гг., о поражении и гибели Мамая и о приходе к власти в Зо­лотой Орде Тохтамыша следующие: 1) Симеоновская летопись под 1380 г.; 2) «Летописная повесть» о Куликовской битве под 1380 г.; «Сказание о Мамаевом побоище» (Основная редакция).

Сравним их тексты между собой:

В «Летописной повести», по сравнению с Симеоновской летописью, добавлен рассказ о том, как Мамай после поражения от Тохтамыша на Калке побежал к Кафе в Крыму, просил у кафинцев убежища, кафинцы же обманом завлекли его в город и убили. В остальном Симеоновская летопись и «Летописная повесть» между собою совпадают. В «Сказании о Мамаевом побоище» Основной редакции этот рассказ изменен. В него внесены следующие добавления: Мамай после поражения на Куликовом поле прибежал к Кафе, «потаив свое имя»; Тохтамышу присягнули, кроме князей, рядцы, ясовулы, алпауты Мамая; Мамай второй раз, «един по­таив свое имя», прибежал в Кафу; его узнал некий купец, и он был убит «фрязами». Опущено, что Мамай бежал от погони Тохтамыша к Кафе и вел переговоры с кафинцами, требуя «по докончанию» и «по опасу» его принять; что он пришел в Кафу «с множеством имениа, злата и сребра» и с своими «единомышленники», а кафинцы посовещались и «сътвориша над ним облесть», что Тохтамыш взял его цариц, казну и весь улус и послал на Русь послов с описанием своего воцарения.

Очевидно, что этот рассказ «Сказания» имел своим источником «Ле­тописную повесть», что доказывается буквальным совпадением отдельных предложений и отрывков. В основном «Летописная повесть» и «Сказание» одинаково излагают события, за исключением заключительного рассказа о смерти Мамая в Кафе. О причинах этого несовпадения мы скажем несколько ниже, а сейчас попытаемся установить основной источник рус­ских известий о борьбе Мамая с Тохтамышем. Мы предполагаем, что им был недошедший до нас ярлык Тохтамыша к великому князю Дмитрию Ивановичу и ко всем русским князьям, доставленный послами хана на Рязанскую землю вскоре после победы над Мамаем. Об этом прямо гово­рится в Симеоновской летописи и в «Летописной повести»: «И оттуду послы своя отпусти на Рязаньскую землю к князю великому Дмитрию Ивановичю и к всем князем русскым, поведая им свой приход и како вьцарися и како супротивника своего и их врага Мамая победи». О суще­ствовании аналогичного послания к литовскому великому князю Ягайлу говорит и дошедший до нас ярлык Тохтамыша 1392—1393 гг.: «Ведомо даем нашему брату, ажь есмь сел на столе великого царства. Коли есмь первое сел на царьском столе, тогда есмь послал был к вам Асана и Котлубугу вам дати ведание».^[241]

Предполагаемый нами источник — ярлык Тохтамыша — был, очевидно, написан весною—летом 1381 г., т. е. после победы над Мамаем, и тогда же доставлен на Русь. О времени и обстоятельствах борьбы Тохтамыша с Мамаем сообщают персидские историки Низам-ад-дин Шами («Токтамыш-хан провел зиму в Сыгнаке и, когда наступила весна, привел в порядок войско и завоевал государство и область Мамака»),^[242] Шереф- ад-дин Йезди («Когда прибыла повелительница весна и повела свои войска злаков и цветов в сады и цветники, Токтамыш-хан, снарядив бесчисленное войско, двинулся в поход и покорил царство Сарайское и иль-Мамака. Власть и могущество его стали развиваться и, благодаря счастливому расположению Тимира, весь улус Джучиев вошел в круг его власти и господства») ^[243], «Аноним Искендера» («Он овладел властью во всем улусе от границы Либка, крайнего населенного места на севере, до пределов Кафы и сделал (своей) столицей Сарай султана Берке. Вследствие бунта и неблагодарности (по отношению) к Тимуру, он оказался на границе гибели и исчезновения, лишился крова и дома, и, наконец, умер естественной смертью в 800 г. в пределах Тулина»).^[244]

С ними согласен арабский историк Ибн Хальдун, который в своей «Книге назидательных примеров» пишет следующее: «Токтамыш же . . . завладев уделом Урусхана в горах Хорезмских, отправился в Сарай. Тут находились правители Урусхана, но он отнял его у них; (также) удел Хаджи-Черкеса в Астрахани, обобрал все, что было в руках узурпаторов, изгладил следы их и выступил в Крым против Мамая, который бежал перед ним. (Долго) не получалось (дальнейших) сведений о нем (Мамае), а потом подтвердилось известие о гибели его».^[245]

Очевидно, что Тохтамыш после победы над Тимур-Меликом в битве при Каратале (1378—1379 гг., по Низам-ад-дину Шами) утвердился в Ак-Орде и, перезимовав зиму 1380—1381 гг. в Сыгнаке, только весной 1381 г. выступил в поход против Кок-Орды: взял Сарай, Астрахань и Крым. Содержание предполагаемого источника восстанавливается из вто­рой части рассказа Симеоновской летописи (от слов «Мамай же, еже уготова на нь рать. . .» и до слов «а сам шед, седе на царстве Волжьском»). В летописи далее рассказывается о том, что в том же 1380 г., осенью, в Зо­лотую Орду к новому хану были посланы послы—киличеи Толбуга и Макшей с дарами.

Ярлык Тохтамыша 1381 г. был написан на двух языках — тюркском и русском, т. е. так, как это было обычно. Поэтому можно думать, что в Си- меоновскую летопись попали отдельные слова и выражения предполагае­мого подлинного документа. По всей вероятности, в этом документе Кафа даже не упоминалась, а о смерти Мамая рассказывалось очень коротко: «Посла за ним в погоню» и «убиша Мамая».

Только в основной редакции «Сказания» рассказывается о том, что Мамай «бегал» к Кафе дважды: один раз после Куликовского побоища, а второй раз после боя на Калке. По-видимому, это является ошибкой переписчика.

Л. А. Дмитриев полагает, что в первоначальном, авторском, тексте «Сказания» рассказ о судьбе Мамая читался иначе, т. е., так, как в «Ска­зании» по Лондонскому списку Вологодско-Пермской летописи, где о пер­вом бегстве Мамая в свою землю и о бое Мамая с Тохтамышем ничего не говорилось.^[246] «Сия же погано ... отселе збежавшу и добежав до м... до места, идеже бе град Кафа създан . . . потаиша свое имя. И познан бысть нек[им] купцем, и ту убиен бысть от фряз, и[з]верже зле живот свой».^[247]

В «Летописную повесть» введен целый рассказ о последних днях Ма­мая в Кафе, по-видимому, на основании какого-то другого источника. В «Сказании» также рассказывается о пребывании Мамая в Кафе, но со­всем по-другому: Мамай прибегает к Кафе один, инкогнито, и погибает случайно от руки «Фрязов», узнанный одним из купцов. Почему же «Сказание», следующее за рассказом «Летописной повести», так резко расходится со своим источником в эпизоде о Кафе? Какому же из этих двух источников следует отдать предпочтение как более достоверному? В «Летописной повести» имеется намек на «докончание», т. е. договор кафинцев с Мамаем, предусматривающий, по всей вероятности, предо­ставление последнему убежища в случае нужды. Текстов договоров Ма­мая с Кафой не сохранилось. Зато сохранились три договора 1380, 1381 и 1387 гг. Кафы с правителями Солхата. действовавшими от имени хана. Первый, предварительный, был подписан 28 ноября 1380 г. Яркассом или Джаркассом, правителем Солхата, и консулом Кафы Джианноне дель Боско, а окончательный текст договора с небольшими редакционными изменениями был подписан 23 февраля 1381 г. со стороны татар новым правителем Солхата Елиасбеем, сыном Котлобуги, и тем же консулом Кафы.^[248]

Договор был жизненно важным для генуэзской колонии в Крыму: весь южный берег полуострова от Чембаро до Солдайи включительно перехо­дил в руки генуэзцев, в том числе и 18 деревень, которыми незаконно завладел Мамай вскоре после захвата генуэзцами Солдайи (1365 г.).^24Э

Кроме того, кафинцы признавали, что «они будут верны и лояльны по отношению к императору, будут друзьями его друзей, врагами его врагов и не будут принимать в городе и в своих замках врагов императора, ни тех, кто отворачивает свое лицо от императора».^[249] Нам кажется, что в последних словах звучит выпад против Мамая, который был врагом хана Тохтамыша и в глазах последнего узурпатором власти в Дешт-и-Кыпчакі^[250] Оба договора подписаны после поражения Мамая на Куликовом поле (8 сентября 1380 г.), но до решающей битвы между Тохтамышем и Мамаем на Калке весной 1381 г. Очевидно, что они направлены против Мамая с тем, чтобы изолировать его от Кафы и лишить последнего убе­жища. Разгромленный в Половецкой степи, Мамай побежал в Крым, кото­рый в конце 70-х годов был его владением и опорой.^[251] От гнева Тохта­мыша он хотел укрыться за стенами Кафы, еще не зная, что кафинцы уже связаны тайными договорами с Тохтамышем и готовят ему коварную ло­вушку. Далее, остается только лишь предполагать, что в обмане и убий­стве Мамая принимали участие видные деятели города во главе с тем же консулом Джианноне дель Боско. Генуэзская верхушка торопилась заслу­жить расположение нового золотоордынского хана, от которого зависело признать или не признать договор 1381 г. Лишь 12 августа 1387 г. пра­витель Солхата от имени Тохтамыша подтвердил все территориальные приобретения Генуэзской республики в Крыму.^[252]

«Сказание» освещает события, связанные с последними днями Мамая, иначе, чем «Летописная повесть». В «Сказании» «фрязы», т. е. генуэзцы, уже не выступают как враждебная сила; напротив, в «Летописной повести» они названы в числе народов, идущих с Мамаем на Русь. В «Сказании» «фрязы» фигурируют только один раз: они убивают Мамая в Кафе, тем самым совершив возмездие безбожному царю.

Вероятно, что в то время, когда составлялось «Сказание», Московская Русь уже была в дружественных отношениях с Кафой и Манкупским княжеством в Крыму и писать об участии генуэзцев в Куликовской битве на стороне татар было неудобно.^[253] Мамая, прибывшего в Кафу тайно, инкогнито, узнает «некий купец». Не был ли он одним из «мужей нарочи­тых, московскых гостей-сурожан, десяти человек», прибывших на поле Ку­ликово «видениа ради: аще что бог ему случить, и они имуть поведати в далних землях, яко гости хозяева быша»? «Летописная повесть» ничего не знает об этих купцах — гостях-сурожанах. Само присутствие сторонних

наблюдателей на поле жестокой битвы было бы бессмысленным и небезо­пасным: ведь исход битвы до начала сражения был не ясен. Введение гостей-сурожан, для того чтобы они рассказывали потом о победе русских над татарами, — это, по-видимому, литературный прием автора «Сказа­ния», для которого благоприятный исход битвы уже был предрешен.²⁵⁰ Этот прием, очевидно, навеян «Задонщиной», где речь шла либо о во­дах (в К-Б списке), либо о дивах (пространная версия), распространяв­ших весть о битве к «Железным вратом, к Риму» и т. д. Согласно мнению В. Е. Сыроечковского,^[254] в XV в. ведущее место в торговле Москвы с Крымом переходит от Сурожа (Солдайи, Солхата, Сугдайи) к Кафе, особенно после того как Сурож (по договору 1387 г.) вошел в состав ге­нуэзской колонии. Сам термин «сурожане» постепенно теряет свое зна­чение в XV—XVI в. и потому не может считаться анахронизмом в «Ска­зании». Потомки гостей, названных в «Сказании», отмечены В. Г. Ва­сильевским и В. Е. Сыроечковским среди купцов, ведущих торговлю с Крымом в конце XV в., — Иван Весяков, Дмитрий Саларев и Иван Шихов.^[255] М. Н. Тихомиров предполагает, что Василий Капица — осно­ватель рода Ермолиных, а Кузьма Ковря — вопреки данным родосло­вий— основатель рода Ховриных; Семен Онтонов — это сын Онтона Верблюзина, купца, рождение которого было якобы «предсказано» Сер­гием Радонежским.^[256]         .

«Наличие в тексте „Сказания" таких малоизвестных лиц, как Онтон Верблюзин, Василий Капица, которыми назывались купцы, — пишет Л. А. Дмитриев, — как можно предполагать, действительно жившие в конце XIV века и не встречаемые нами в других источниках, пра­вильное написание имени Ховрина — все это говорит в пользу того, что „Сказание" было написано тогда, когда еще хорошо помнили этих лю­дей, т. е. в начале XV века».^[257] Заметим, что это не единственно воз­можный вывод: автору «Сказания» не обязательно было помнить куп­цов, живших в конце XIV в., в его распоряжении мог быть какой-то не дошедший до нас источник — список московских гостей-сурожан конца XIV в., который правильно передавал имена своих современников. На основании одного только списка гостей-сурожан мы не можем судить о том, когда произошло включение этого списка в «Сказание». Мы можем лишь угадывать причину его появления, которая находится в связи с историко-литературными взглядами автора «Сказания», прибегавшего к определенным литературным приемам.

Далекий от исторических фактов, автор «Сказания» в рассказе о смерти Мамая с помощью выдуманных им ситуаций стремился дать обобщенную картину достойного наказания врага, осмелившегося пойти войной на Русскую землю.