Бегунов Ю. Булатов С.

                                                           ИЗДАНИЯ «ДРЕВНЕРУССКОГО ОБЩЕСТВА В ЯПОНИИ» *

В 1961 году в древней столице Японии городе Киото группа энтузиастов основала «Древнерусское общество», для того чтобы «усердно читать и изучать древнерусские литературные памятники, особенно летописи»[i]. По словам автора вступительной статьи доктора X. Идзуи, «такое организованное изучение древне­русской культуры, вероятно, буквально первое явление в японской руссологии». Добавим — если не считать группы ученых Института славяноведения при университете Хоккайдо (Саппоро), которая занимается научным изучением древне­русского языка, фольклора, литературы и истории еще с середины 50-х годов.[ii]

Начиная с 1961 года члены «Древнерусского общества», живущие в разных городах Японии, собираются один раз в неделю в Осакском институте иностранных языков. Постоянную помощь молодым русистам оказывает проф. X. Идзуи, один из старейших специалистов в области русской истории и литературы. Шестой том «Кодай Росия кэнкю», вышедший в красной обложке, благодарные ученики по­святили проф. X. Идзуи в связи с 60-летием со дня его рождения.

Живой интерес прогрессивной японской общественности к древней русской культуре, значительно усилившийся в последнее время, очевидно, тесно связан с общим вниманием к Советскому Союзу и его культуре. «Настоящая культура, — пишет X. Идзуи, — не может существовать вне времени и пространства»; «игнори­руя русскую историю или древнюю жизнь, нам невозможно хорошо понимать рус­скую национальную культуру»[iii]_

«Доискиваться человеческой истины, содержащейся в древней литературе», — вот та цель, которую, по словам X. Идзуи, ставят себе члены «Древнерусского общества». За 5 лет общество в Киото выпустило в свет ротопринтом, несмотря на известные материальные трудности, 6 томов своих научных трудов, в которых приняли участие 8 специалистов (К. Амано, С. Исндоя, Т. Кавай, Т. Кунимото, Ё. Накамура, С. Уэно, С. Хисияма, И. Ямагути). Эти труды рассылаются в крупней­шие гуманитарные вузы, университеты и научно-исследовательские институты страны. Они получили признание и высокую оценку японской общественности осенью 1963 года на съезде японского «Общества русской литературы». Их встретил с одобрением и проф. X. Ясуги, старейший японский русист, почетный доктор Ленинградского университета.

Несмотря на молодость японской славистики, она уже накопила некоторый опыт в освоении очень трудного для современного японского читателя древнерус­ского языка. Имеются успехи и в проникновении в существо художественной струк­туры древних произведений, таких, как Лаврентьевская, Новгородская 1-я, Устюж­ская и другие летописи, сказания и повести Куликовского цикла, Житие Аввакума. Б киотоскнх сборниках обычно воспроизводятся тексты древнерусских памятников и даются их переводы на японский язык с небольшим историко-литературным комментарием. Так опубликованы «Повесть временных лет» по Лаврентьевскому списку (от начала до рассказа «об испытании вер» при князе Владимире)[iv]  и Устюж­ская летопись (от 852 до 940 года)[v] Иногда приводятся только древнерусские тексты без перевода на японский язык (рассказы русских летописей о мести кня­гини Ольги древлянам — под 6454—6455 годами, о князе Владимире — под 6480— 6523 годами) [vi] или только перевод на японский язык без древнерусского текста (Житие Аввакума)[vii].

Стремление к воспроизведению древнерусских текстов, по всей вероятности, обусловлено тем, что в библиотеках Японии не всегда можно найти довоенные советские или дореволюционные русские издания того или иного литературного произведения древней Руси.

«Повесть временных лет» дается в переводе на японский язык впервые: прежний перевод Ё. Екэмура основывался на сокращенном переводе Начальной, Киевской и Галицко-Волынской летописей на современный русский язык[viii]. Устюж­ская летопись и Житие Аввакума также переведены на японский язык впервые. Выбор Устюжской летописи для перевода не случаен, так как этот памятник со­держит ряд известий, отсутствующих в других летописях. Японские слависты, как правило, стремятся учесть, по возможности, все крупные научные издания. Правда, при изучении и переиздании текста Устюжской летописи следовало бы принимать во внимание так называемый Мацеевичев список, ныне хранящийся в Праге в частном собрании А. В. Флоровского и оставшийся не привлеченным в научном издании К. И. Сербиной.[ix]

Во вступительной статье к переводу Устюжской летописи Т. Кунимото сооб­щает подробные сведения о времени ее создания, о сохранившихся списках и научных изданиях летописи, о ее составе, а также дает оценку памятнику как произведению русской литературы начала XVI века и ценному источнику по на­чальной истории Русской земли. При этом Т. Кунимото широко использует преди­словие К. Н. Сербиной к изданию Устюжской летописи н статью М. Н. Тихомирова «Начало русской историографии»[x].

При переводе Жития Аввакума на японский язык Ё. Накамура пользуется обоими последними советскими изданиями — изданием по Прянишниковскому списку п критическим изданием А. Н. Робинсона.[xi] В тех случаях, когда оба издан­ных древнерусских текста не совпадали, переводчик отдавал предпочтение изданию А. II. Робинсона; пропущенные в редакции А Жития Аввакума отрывки Е. Нака­мура восстанавливал по редакциям Б и В. Кроме того, Ё. Накамура учитывал опыт перевода Жития Аввакума на английский язык и пользовался консультациями со­ветского ученого В. И. Малышева и японского ученого С. Кондо.

Перевод автобиографии «огнепального» протопопа особенно удался японскому исследователю; он пытается уловить ритм речи памятника и колорит повествова­ния. Это чувствуется в самом языке перевода, который содержит ряд архаичных для современного японского языка форм. Этого нельзя сказать про перевод «По­вести временных лет» в том же сборнике.

Древнерусские тексты воспроизведены с большой тщательностью (с сохране­нием орфографии подлинника), но некоторые тексты передаются с упрощениями (замена «ѣ» на «е», «і» на «и» и т. п., пропуски полугласных на конце слов и т. д.). Так, например, изданы летописные рассказы о мести княгини Ольги и князе Вла­димире.

В помощь начинающим японским славистам, изучающим древнерусский язык, С. Уэно на примере Пушкинского списка «Закона судного людем» и Академического списка Суздальской летописи дал в таблицах облегченную транскрипцию некото­рых древнерусских слов,[xii] а С. Хисияма опубликовал свои лекции по истории русского языка[xiii]. И. Ямагути написал два исследования на материале Синодаль­ного списка Новгородской 1-й летописи[xiv]. В одном рассматривается употребитель­ность кратких и полных форм прилагательных в зависимости от их разрядов, в другом устанавливаются случаи ошибочного употребления флексии винительного падежа, равного именительному, у одушевленных существительных. Переводы И. Ямагути из греческой Хроники Георгия Амартола, как известно, послужившей одним из источников «Повести временных лет», и из сочинения Константина Багря­нородного «Об управлении государством» значительно дополняют представление японского читателя о мире древней Руси, находившейся в сфере византийской политики.[xv]

Положительной оценки заслуживает большая статья С. Уэно «Описания Кули­ковской битвы. (Метафоры, аллегории, выразительность)[xvi]. В поле зрения автора «Летописная повесть о Мамаевом побоище» по Новгородской 4-й. Воскресенской, Типографской н другим летописям, «Задонщина», «Сказание о Мамаевом побоище» по последнему советскому изданию — «Повести о Куликовской битве» (серия «Лите­ратурные памятники». Изд. АН СССР, М.—Л., 1959). Свободно оперируя древне­русскими текстами — «Словом о полку Игореве», «Повестью о битве на Калке», «Повестью о нашествии Батыя», «Повестью о разорении Рязани», «Словом о поги­бели Рускыя земли», «Житием Александра Невского», «Словом о житии и престав­лении великого князя Димитрия Ивановича», былинами, историческими песнями, С. Уэно на большом количестве примеров показывает, как эволюционируют в по­вестях Куликовского цикла, сравнительно с произведениями предшествующих ве­ков, характер художественного обобщения, образность и выразительность языка. С. Уэно отмечает, что в повестях Куликовского цикла используется 23 эпитета для описания русского и вражеского войска, тогда как в подобном же случае в ли­тературе предшествующего периода употреблялось 9 эпитетов. В повестях Кули­ковского цикла, особенно в «Задонщине» и «Сказании о Мамаевом побоище», полу­чили дальнейшее развитие те способы описания природы, которые были известны еще автору «Слова о полку Игореве». Так, если в «Слове» природа служит фоном для развивающихся событий, то в «Задонщине», и особенно в «Сказании», она как бы участвует в психологических переживаниях героев; описание картин природы на­сыщено сложными метафорами и олицетворениями.

Далее С. Уэно подробно рассматривает группы метафор, связанных с изобра­жением потоков крови, льющихся на поле Куликовом, вражеских войск, количества убитых, поля битвы, потоков слез вдов и матерей по погибшим, поражения в битве, печали, русского геройства, сбора к битве русских войск и их союзников, оружия, переправы через реки, наступления вражеских армий. В ряде случаев одни и те же слова используются в разных вариантах с разными целями, поэтому С. Уэно пы­тается определить происхождение тех или иных метафор, сравнивая тексты пове­стей Куликовского цикла с былинами и историческими песнями. Кроме того, в статье исследуются приемы построения образов Олега Рязанского и Дмитрия Донского, символический смысл употребления легендарных и исторических имен, приемы метафорического изображения битвы и победы русских над Мамаем.

Высокие литературные достоинства повестей Куликовского цикла объясняются, по мнению С. Уэно, «ренессансом» в русской литературе XIV—XV веков и ростом национального самосознания в результате победы над Мамаем, приведшим, в свою очередь, к эволюции художественных методов отображения действительности.

К сожалению, вне поля зрения С. Уэно остались важные работы по исследо­ванию стиля древнерусских литературных произведений: монография В. П. Адриановой-Перетц «Очерки поэтического стиля древней Руси» (Изд. АН СССР, М.—Л., 1947) и работы Д. С. Лихачева, посвященные изучению литературного этикета, словесных формул, а также приемов изображения человека в древнерусской лите­ратуре (Человек в литературе древней Руси. Изд. АН СССР, М.—Л., 1958; Литера­турный этикет древней Руси (к проблеме изучения). ТОДРЛ, т. XVII, 1961; К изу­чению художественных методов русской литературы XI—XVII вв. ТОДРЛ, т. XX, 1964).                                                                                                                       

Мы коснулись всех статей и материалов, опубликованных в первых шести томах нового издания «Древнерусского общества» в Японии. Это издание в настоя­щее время продолжается, и хочется пожелать, чтобы его научный уровень не­уклонно рос, а число приверженцев русской культуры в Японии увеличивалось. Хочется надеяться, что труды японских ученых явятся полезным вкладом как в японскую русистику, так и в изучение древнерусской литературы вообще и в конечном итоге будут способствовать расширению научных контактов между народами Японии и Советского Союза.

* «Кодай Росия кэнкю» («Studia philologica vetera russica»), тт. 1—6, Киото, 1962—1965 (ротопринт).