Наставления крестицкого дворянина и сегодня сохраняют свою актуальность. Недаром о широкой воспитательной програм­ме Радищева вспоминал М. И. Калинин: «Мысли Радищева... и по сей день могут считаться прогрессивными»¹. Это прежде всего те из них, где великий писатель выступает за воспитание в обще­стве нового человека, гармонически сочетающего в себе духовное богатство, моральную чистоту и физическое совершенство. Пер­вым условием всестороннего развития личности всегда было полное освобождение человека от эксплуатации. Радищев это понимал, потому и стремился сочетать свою морально-эти­ческую программу с теорией революционного переустройства общества, которым, по его мнению, должны будут заниматься истинные сыны отечества, «граждане будущих времен».

«Гражданин будущих времен.» «Гражданином будущих времен» автор «Путешествия» называет «истинного друга» путешественни­ка, человека лет пятидесяти, который обронил на дороге связ­ку бумаг. Путешественник поднял ее, в ней оказались два «проек­та в будущем» — о постепенном уничтожении крепостного права и об отмене придворных чинов; эти проекты излагаюхся в главах «Хотилов» и «Выдропуск». Этому же абстрактному лицу, не имеющему ни имени, ни фамилии, ни индивидуальных черти биографии, принадлежит и записка о продаже крепостных с тор­гов («Медное»). Радищев приписывает «гражданину будущих вре

¹ Калинин М. И. О коммунистическом воспитании. М., 1958, с. 397.

мен» весьма прогрессивные взгляды. Он утверждает, что в кре­постническом государстве «две трети граждан лишены гражданскаго звания, и частик» в законе мертвы». Он же заявляет, что гражданское положение крестьянина в России может назвать «бла­женным» лишь «ненасытец кровей». «Гражданину будущих вре­мен» принадлежит ныне хорошо известная характеристика Соеди­ненных Штатов Америки, где «сто гордых граждан утопают в роскоши, а тысящи не имеют надежнаго пропитания, ни собственнаго от зноя и мраза укрова».

«Гражданин будущих времен» угрожает помещикам неминуе­мой гибелью от рук восставшего народа. В России будущего (имеется в виду XIX век) науки, искусства и ремесла будут на­ходиться на высочайшем уровне совершенства, человеческий ра­зум не встретит никаких препятствий для своего развития, за­коны будут основаны только на разуме, справедливости и науке, граждане будут все равны перед законом, частная собственность сохранится, но крепостного рабства не будет, исчезнет и само­державие и угнетение человека человеком; в этом государстве будущего царят мир и спокойствие, войн больше нет. Подобные же мысли во втором-третьем десятилетиях XIX в. развивали дво­рянские революционеры — декабристы; Радищев намного опере­дил свое время.

Впрочем, в конце главы «Хотилов» звучит ирония по поводу проекта постепенного освобождения крестьян и вообще по поводу всяких проектов реформ: «Но теперь дуга коренной ло­шади звенит уже в колокольчик и зовет меня к отъезду, — гово­рит путешественник; и для того я за благо положил, лучше рас­суждать о том, что выгоднее для едущаго на почте, чтобы лошади шли рысью или иноходью, или что выгоднее для почтовой клячи, быть иноходцем или скакуном? — нежели заниматься тем, что не существует». Так диалог-диспут с самим собой разом разру­шает иллюзию либеральных проектов, оставляя место для дру­гих мыслей, изложенных, например, в главе «Тверь», в оде «Воль­ность».

«Чувствительный друг» и «Проситель свободного книгопеча­тания». В главах «Вышний Волочок» и «Торжок» эпизодически появляются друзья путешественника. Первый из них — «чувстви­тельный друг»—однажды изволил заметить, что «кофе, налитой в твоей чашке, и сахар, распущенной в оном, лишали покоя те­бе подобнаго человека, что они были причиною превосходящих его (т. е. друга. —Ю. Б.) силы трудов, причиною его слез, сте­наний, казни и поругания». Путешественник при этом поясняет, что кофе и сахар взращены на плантациях подневольным трудом рабов в Америке. Еще раз мы встречаемся с «чувствительным другом» в главе «Медное». Писатель говорит о нем так: «Ты про­клинал некогда обычай варварской в продаже чёрных невольни­ков в отдаленных селениях твоего отечества», из чего можно заключить, что этим другом был англичанин или француз, с кото­рым автор «Путешествия» встречался по своей службе в Петер­бургской таможне и который за питием кофе резко осуждал рабо­владельцев Соединенных Штатов Америки. Не исключено, что прототипом «чувствительного друга» был Федор Васильевич Каржавин, демократ по убеждениям.

«Проситель свободного книгопечатания», встреченный путе­шественником на почтовом дворе в Торжке, оказался человеком, отправляющимся в Петербург с целью подать прошение об отме­не цензуры и введении в стране свободного книгопечатания. Уто­пичность подобного проекта в условиях царской России очевидна; маловероятно, что оно вообще могло быть вручено Екатерине II. Ведь в тексте прошения немало резких упреков в адрес царей и «власть имущих», которые ввели цензуру, чтобы ограничить тем самым свободу слова. В уста «просителя свободного книгопечата­ния» Радищев вкладывает мысль о преобразующей роли рево­люционного слова и осуждение цензуры вообще.

«Новомодный стихотворец». С «новомодным стихотворцем» путешественник повстречался в тверском трактире. Они позна­комились за обедом, и стихотворец рассказал путешественнику о положении дел в русской поэзии, о реформе стихосложения, о стихотворных переводах из «Генриады» Вольтера в русской литературе. «Я и сам, продолжал он, заразительному последовал примеру и сочинял стихи ямбами, но то были оды. Вот остаток одной из них, все прочия сгорели в огне; да и оставшуюся та же ожидает участь, как и сосестр ея постигшая. В Москве не хотели ее напечатать по двум причинам: перьвая, что смысл в стихах неясен, и много стихов топорной работы, другая, что предмет стихов несвойствен нашей земле. Я еду теперь в Петер­бург просить о издании ея в свет». С этими словами стихотворец протянул путешественнику рукопись, написанную в духе класси­цизма оду «Вольность», и начал ее чтение с комментированием трудных мест и пересказом (всего в оде было неполных 50 строф).

В рукописных редакциях «Путешествия» не «новомодный сти­хотворец», а сам путешественник читал оду «Вольность» в сок­ращении. Продолжение текста было другим: «Прочитав, я ему сказал: «Если вы, государь мой, ни за чем другим едете в Петер­бург, как дабы истребовать дозволение на напечатание ваших стихов, то возвратитесь в покое домой и потщитесь исправить их от двух погрешностей: от нелепости выражений и, сказать вам могут, от нелепости мыслей». — Он, поглядев на меня с презрением. «Прочтите сию бумагу и скажите мне, не посадят ли и за нее ... Читайте: сие долженствовало быть для великого поста, некоторым случаем не докончено. Да будет оно пример, как можно писать не одними ямбами». Развернув, прочитал сле­дующее:

«Творение мира».

Песнословие

Хор.

Тако предвечная мысль, осеняясь собою и проч. Вы уже улыбаться начинаете, вам кажется уже, что читаете «Ти-лемахиду». Но смейтесь, как хотите: «Чудище обло, огромно, стозевию и лаяйь не столь дурной стих. Но о сем теперь не к стате, продолжайте и смейтесь».

Далее следовал текст оратории «Творение мира», в которой Радищев развивал характерный для него взгляд на слово как на силу, способную бороться за переустройство мира. После за­вершения текста оратории читалось такое окончание главы: «Что же вы скажете о употреблении в одном сочинении разного рода стихов? Но сие смешение не только прилично малому и для пения определенному стихотворению, то удачно будет и в епопеи. Не мой сей есть совет, но Мармонтелев.— Я, собрав мои мыс­ли, хотел ему на его стихи сказать нечто, .может быть, ему и неприятное. Но колокольчик на дуге возвестил мне, что в до­роге складнее поспешать на почтовых клячах, оставляя Пегаса в парнасской конюшне, и для того я поспешно с новомодным моим стихоплетчиком простился».

В процессе подготовки наборной рукописи «Путешествия» Радищев снял текст «Творения мира» и сопутствующие ему фразы, расширив текст оды «Вольность». Образ «новомодного стихотворца» от этого не пострадал, а читатель только выиграл, познакомившись с революционным произведением в более полной редакции.

ЛОМОНОСОВ

Писатель никогда не взялся бы за перо и не написал своего «Путешествия из Петербурга в Москву», если бы не верил в то, что народу России принадлежит светлое будущее. В этой связи становится понятным, почему окончательная редакция «Путе­шествия» заканчивалась жизнеутверждающим «Словом о Ломо­носове». Если верить путешественнику, рукопись «Слова» по­дарил ему парнасский судья, автор оды «Вольность». И вот, при­ближаясь к Москве, путешественник снова и снова перечитывает драгоценные строки подаренной ему рукописи о первом русском ученом из народа. В ряду возвышенных образов тружеников Ломоносов — вершина и последнее звено. От образов угнетенных крестьян Радищев постепенно переходит к образу крепостного интеллигента, закончившего зарубежный университет, а на ро­дине угодившего в солдаты («Городня»).

Благоприятно сложилась судьба архангельского мужика Ми-хайло Ломоносова, ставшего первым русским академиком, гор­достью российской науки, известным поэтом. «Слово о Ломоносове» построено как панегирик жизни и деятельности великого мыслителя, «песнь заслуге к обществу». Радищев вовсе не желал вторить казенным борзописцам, сделавшим из Ломоносова «певца Елизаветы» и кумира правящей династии или «подражателя немецких поэтов». Писатель спорил с теми, кто считал, что «гром­кие оды» Ломоносова были предметом для подражания «певцам Екатерины». «Истина есть вышшее для нас божество, — провоз­гласил истинный сын отечества. — И если бы всесильный вос­хотел изменить ея образ, являйся не в ней, лице наше будет от него отвращенно».

Со времен античности в жанре панегирической речи было принято лишь восхвалять героев и их деяния. Элементы крити­ки в этом жанре не допускались. Радищев выступил новатором, соединив в «Слове о Ломоносове» элементы похвалы с элементами обвинения. Он восхвалял Ломоносова за гуманизм. В «Письме о пользе стекла» Ломоносов заклеймил колониальные грабежи и зверства:

С перстнями руки прочь и головы с убранством Секут, несытые и златом, и тиранством. Иных, свирепствуя, в средину гонят гор Драгой металл изрыть из преглубоких нор. Смятение и страх, оковы, глад и раны, Что наложили им в работе их тираны, Препятствовали им подземну хлябь крепить, Чтоб тягота над ней могла недвижна быть. Обрушилась гора; лежат в ней погребенны Бессчастные или поистине блаженны, Что вдруг избегли все бесчеловечных рук, Работы тяжкия, ругательства и мук!

Радищев представлял себе Ломоносова стоящим у входа в шахту и погруженным в глубокие раздумья: «Что мыслишь нисходя в сию пропасть? Желаешь ли снискать вящщее искусст­во извлекати сребро и злато? Или не ведаешь, какое в мире сот­ворили они зло? Или забыл завоевание Америки? ...имей довольно крепости духа, подать совет зарыть и заровнять сии могилы, где тысящи, в животе сущий, погребаются».

Но он же и критиковал Ломоносова за отсутствие революци­онной направленности его творчества. Первенец свободы упрекал великого холмогорца в том, что последний, «следуя общему обы­чаю ласкати царям, нередко недостойным не токмо похвалы строй­ным гласом воспетой, но ниже гудочнаго бряцания, ты льстил похвалою в стихах Елизавете».

Ломоносову-историку истинный сын отечества предпочитает древнеримского анналиста Тацита, французского и английского историков Рейналя и Робертсона, в чьем творчестве есть и ос­вободительные идеи. Ломоносову-физику Радищев предпочитает Франклина, борца за свободу Америки.

Ораторов-республиканцев Древней Греции (Демосфен), Рима (Цицерон), революционной Франции (Мирабо), буржуазной Анг­лии (Вильям Питт Старший^[9] , Эдмунд Борк^[10] , Чарлз Джеймс Фокс^[11] ) он ставит в пример Ломоносову-оратору, считая, что красноречие должно не услаждать слух-, а воспитывать борцов за свободу, истинных сынов отечества. Но при этом Радищев высоко ценит самобытность гения Ломоносова и славит его успехи на стезе российской словесности: «О! Ломоносов, ты произвел Сумароко­ва». Признав Ломоносова реформатором русской поэзии, а Сумаро­кова его достойным продолжателем, Радищев тем самым отказыва­ется от исходившего от придворных кругов традиционного проти­вопоставления двух крупнейших поэтов.

Назад       Далее

Очень интересна глава «Едрово», помещенная после глав «Яжелбицы» и «Валдай», где обличается разлагающее влияние мо­рали дворянского государства на простых тружеников. В главе рассказывается о простых, здоровых, нравственно красивых жен­щинах из семей едровских ямщиков.

Среди стиравших белье деревенских женщин внимание путе­шественника привлекла одна, лет семнадцати, по имени Анюта. Она — дочь зажиточного ямщика. «Всем взяла, — говорит о ней едровский извозчик. — На нашем яму много смазливых, но перед пей все плюнь. Какая мастерица плясать! всех за пояс заткнет, хотя бы кого... А как пойдет в поле жать... загляденье». Путеше­ственник рассказывает о своей встрече с ее матерью и женихом, людьми простыми, необразованными, но превосходящими лучших из дворян своей духовной красотой. Благородство едровского семейства проявляется хотя бы в том, что они отказываются при­нять в качестве подарка 100 рублей от барина; не хотят они уни­жаться перед ним, заявляя, что сами себя прокормят и обеспечат. А эти деньги были бы очень нужны Анюте, чтобы выйти замуж за любимого ею деревенского паренька Ваню. В ответ на предло­жение барина помочь ей донести белье Анюта отвечает: «Спасибо, спасибо; часто мы видим таких щелкунов, как ты; пожалуй, про­ходи своей дорогою». Радищев здесь подчеркивает неверие кре­стьян в барское благородство и благотворительность: они знают, что помещики даром никогда ничего не дают. А крестьянок по­мещики не считают за людей, почитая их «тварями, созданными на их угождение».

Путешественнику пришлось долго разубеждать Анюту, что его побуждения чисты и искренни, лишены какой бы то ни было корысти: «Анютушка, я, право, не таков, как я тебе кажуся, и не таков, как те, о которых ты говоришь. Те, думаю, так не на­чинают разговора с деревенскими девками; а всегда поцелуем; но я хотя бы тебя поцеловал, то конечно бы так, как сестру мою родную...»

Пороки среди крестьян — редкое явление и порождаются, как правило, крепостным правом, дворянским примером разврата. Не­даром путешественник советует не пускать жениха Анюты в сто­лицу: «Не пускай его, любезная Анютушка, не пускай его; он идет на свою гибель. Там он научится пьянствовать, мотать, лако­миться, не любить пашню, а больше всего он и тебя любить пере­станет... А тем скорее, Анюта, если ему случится служить в дво­рянском доме. Господской пример заражает верхних служителей, нижние заражаются от верхних, а от них язва разврата достигает и до деревень. Пример есть истинная чума; кто что видит, тот то и делает». Так Радищев доискивается до социальной причины «пор­чи нравов». В русской литературе никто до него не ставил воп­рос общественной морали так глубоко и с такой классовой ост­ротой.

Образ Анюты одухотворен поэтической красотой народной любовной песни. А в песне пелось о том, что девушка любит того, кого выбрало ее сердце. Такова и Анюта. Покидая Едрово, путе­шественник не переставал восторгаться благородством, незави­симостью, гордостью и достоинством простой крестьянской де­вушки. «Анюта, Анюта — повторял путешественник, — ты мне голову скружила! Для чего я тебя не узнал лет пятнадцать тому назад? Твоя откровенная невинность, любострастному дерзнове­нию неприступная, научила бы меня ходить во стезях целомуд­рия. Для чего первой мой в жизни поцелуй не был тот, которой я на щеке твоей прилепил, в душевном восхищении? Отражение твоея жизненности проникнуло бы во глубину моего сердца, и я бы избегнул скаредностей, житие мое исполнивших...»

Перед нами замечательная в русской литературе похвала женской народной красоте и целомудрию. Любопытно, что свой идеал писатель нашел не в среде крепостных и дворовых, а среди свободных крестьян. Мысль об активной силе добра и красоты, характерная для многих писателей-просветителей, присуща и Радищеву. Он утверждал, что сила нравственного воздействия личности простой крестьянской девушки Анюты так же велика, как и всепокоряющая власть идейных убеждений Федора Уша­кова, которые, как писал Радищев, «вечно прейдут в сердце моем впечатленны». Так нравственность простой крестьянки ставится на один уровень с идейной убежденностью Писателя, Борца и Гражданина.

Этим Радищев во многом предвосхитил мысли революционных демократов середины XIX в.: Н. Г. Чернышевского и Н. А. Добро­любова.

«СОЧУВСТВЕННИКИ» ПУТЕШЕСТВЕННИКА

А. М. К. Первый из «сочувственников» путешественника — это адресат «Посвящения А. М. К.», т. е. Алексей Михайлович Кутузов, сверстник и соученик Радищева по Пажескому корпу­су и Лейпцигскому университету, товарищ по службе в Сенате, его близкий друг. На многих страницах своей книги писатель как бы мысленно обсуждает со своим другом все, что случается с ним в пути, и стремится превратить своего «сочувственника» в едино­мышленника. К Кутузоиу Радищев обращается и в «Слове о Ло­моносове»: «Где ты, о! возлюбленный мой! где ты? Прииди беседовати со мною о великом муже. Прииди, да соплетем венец наса­дителю Российскаго слова». Кутузов на зов Радищева не мог от­кликнуться. В момент выхода книги в свет он находился в Берли­не, где постигал высшие сокровенные «тайны» масонского учения. Радищев отправил экземпляр книги в Пруссию, но его перехва­тила полиция.

В одном из писем (к PI. В. Лопухину от 12 ноября 1700 г.) А. М. Кутузов писал: «Я слышал, что меня подозревают соучаст­ником сочинения Радищева, которого, правду сказать, я совер­шенно не знаю, и что сие простирается так далеко, что уя;е обо мне справлялись из полиции». По пути в ссылку Радищев послал другу письмо (от 6 декабря 1791 года) и получил на него ответ в 1792 г., в котором Кутузов оказался вовсе недостойным дружбы первенца свободы: он призывал его отказаться от революционных взглядов. Так пришел конец старой дружбе.

Ч. Второй из «сочувственников» путешественника — господин «Ч», его приятель. С ним путешественник встречается на почтовой станции Чудово, где тот рассказывает историю своего неудачного плавания по Финскому заливу и спасения близ Систербека. Это происшествие на самом деле случилось с Петром Ивановичем Челищевым, товарищем Радищева по Пажескому корпусу и Лейп­цигскому университету. Подобно Ч., Челищев был «человек нраву крутого», что подчеркивается в «Путешествии» самим ходом рас­сказа о приключении «на воде», резкими оценками жестокосерд­ного начальника и нападками на горожан и Петербург, как «жи­лище тигров». Характер Ч. подробно раскрывается в его моноло­гах. Реакция Ч. на несправедливые слова жестокосердного на­чальника — непосредственная, откровенная, экспансивная: «Тут я задрожал в ярости человечества»; «Я думал, что мне сделается удар от того, что я слышал»; «Я вышел из терпения. — Должность ли твоя людей убивать, скаредной человек, и ты носишь знаки отличности, ты начальствуешь над другими!.. Окончать не мог моея речи, плюнул почти ему в рожу и вышел вон. Я волосы драл с досады. Сто делал расположений, как отмстить сему зверскому начальнику не за себя, но за человечество. Но, опомнясь, убедил­ся воспоминовением многих примеров, что мое мщение будет бес­плодно, что я же могу прослыть или бешеным, или злым челове­ком; смирился».

П. И. Челищев резко восставал против самовластия. Екате­рина II не случайно считала его зачинщиком выступления рус­ских студентов в Лейпциге против майора Бокума. Дочитав «Пу­тешествие» до главы «Чудово», она заподозрила Челищева в со­авторстве книги и назвала его «вторым подвизателем» французской революции, считая первым Радищева.

Новгородский семинарист. На станции Подберезье путешест­венник повстречался с новгородским семинаристом, который шел пешком в Петербург повидаться с дядею и приобрести книги, от­сутствующие в библиотеке Новгородской духовной семинарии. В немногих, но точных словах Радищев дает портрет семинариста; «Приветливый вид, взгляд неробкий, вежливая осанка, казалось, некстати были к длинному полукафтанью и к примазанным ква­сом волосам». В уста семинариста Радищев вкладывает отрица­тельную оценку господствовавшей тогда системы семинарского образования: засилье латыни и мертвящей схоластики, форма­лизм и устарелые методы обучения, отсутствие необходимых посо­бий на родном языке. Писатель здесь следует Д. И. Фонвизину, который в своей бессмертной комедии «Недоросль» вывел образ Кутейкина, учителя из семинаристов; Кутейкин рассказывает, что он в семинарию «ходил до риторики, да, богу изволившу, назад воротился». «Как не потужить, — говорил семинарист, что у нас нет училищ, где бы науки преподавалися на языке народ­ном». Устами путешественника Радищев отвечает, «что скоро желание его исполнится, что уже есть повеление об учреждении новых университетов, где науки будут преподаваться по его жела­нию». Радищев имеет в виду здесь «План университетов и гимна­зий, в разных местах империи заводимых» О. П. Козодавлева, который, однако, не был утвержден правительством. Новые уни­верситеты в России — Дерптский, Казанский, Харьковский, Петербургский — появились только в начале XIX в.

Прототипом новгородского семинариста одни исследователи (например, Л. И. Кулакова и В. А. Западов) считают Федора Ва­сильевича Кречетова, радикального публициста, родом из свя­щенников, аудитора Финляндской дивизии, сослуживца Радище­ва. Кречетов считал необходимым добиваться вольности путем ограничения самодержавия, ликвидации неграмотности, распро­странения правосудия.

Другие исследователи, как, например, А. Г. Татаринцев, по­лагают, что в образе новгородского семинариста использованы некоторые черты Р. М. Цебрикова, знакомого Радищева, отца одного из будущих декабристов.

Крестьянкин. Со своим приятелем Крестьянкиным путешест­венник повстречался на почтовом дворе Зайцово. В галерее «со­чувственников» путешественника образ Крестьянкина — один из самых сильных. С Крестьянкиным путешественник был знаком с детства. Судя по фамилии, друг писателя происходил из крес­тьян. Отличившись на военной службе, он получил офицерский чин и личное дворянство. «Наскучив жестокостями оной (т. е. военной службы. — Ю* Б.), а особливо во время войны, где вели-кия насилия именем права войны прикрываются», Крестьянкин перешел на гражданскую службу. Устроившись председателем Уголовной палаты, он думал, что перед ним открывается широкое воле деятельности в «упражнении для мягкосердия». Но вместо этого нашел в своей должности «желчь и терние», гуманность здесь не требовалась, в самих законах «вместо человеколюбия — жестокости». А Крестьянкин «душу... имел очень чувствитель­ную и сердце человеколюбивое», потому и прослыл «человеколю­бивым начальником». Место председателя Уголовной палаты ока­залось ему не по характеру. Не в силах осуждать невиновных людей, наш правдолюбец «не спешил отягчить жребия нещастных, впадающих в преступление нередко по неволе» и потому прослыл среди чиновников «копотким» (т. е. копушей) и «мздоим­цем», В деле об убийстве крестьянами зверя-помещика Крестьян­кин последовательно выступал в защиту права крестьян на само­оборону. Позиция судьи была признана другими членами Уголов­ной палаты неприемлемой с классовой точки зрения. Призна­ние за крепостными права на самооборону казалось чиновникам подрывом устоев дворянского общества и нарушением законов Российской империи, и они обрушились на Крестьянкина с обви­нениями, утверждая, что он получил взятку от крестьян. Сам наместник губернии не мог переубедить Крестьянкина, который выступил в Дворянском собрании со страстной речью в защиту равенства нрав каждого гражданина. Но уже ничем нельзя было помочь крестьянам. Не желая быть сообщником их невинного осуждения, Крестьянкин подал прошение об отставке, которое было удовлетворено. Образом Крестьянкина Радищев хотел показать, что и среди дворянского сословия есть честные, беско­рыстные, справедливые люди, которым дороги свобода, равенство и братство людей и которые безупречно выполняют свой долг, руководствуясь движениями сердца и велениями разума. На при­мере истории Крестьянкина автор «Путешествия» показывает без­результатность активной борьбы свободолюбивой личности в оди­ночку. Самое большое, что может сделать человеколюбивый чи­новник, — это «удалиться от жестокосердия» и выйти в отставку. Крестьянкины царской России не нужны.

В основу образа Крестьянкина положены некоторые реальные черты и факты биографии Александра Андреевича Ушакова, брата первой жены Радищева, бывшего в течение четырех меся­цев в 1787—1788 гг. председателем Палаты гражданского суда Олонецкой губернии, а затем оставившего эту должность из-за конфликта с генерал-губернатором Тутолминым.

Крестицкий дворянин. На почтовом дворе Крестьцы путе­шественник наблюдает сцену расставания отца с двумя взрослыми сыновьями. Писатель дает их портреты, свидетельствующие о попытке Радищева приблизиться к реалистическому методу изо­бражения людей. Вот что он пишет: «Крестицкой дворянин, казалося мне, был лет пятидесяти. Редкий седины едва пробивались сквозь светло-русыя -власы главы его. Правильный черты лица его знаменовали души его спокойствие, страстям неприступное.

Нежная улыбка безмятежнаго удовольствия, незлобием рождае­мого, изрыла ланиты его ямками, в женщинах столь прельщаю­щими; взоры его, когда я вошел в ту комнату, где он сидел, были устремлены на двух его сыновей. Очи его, очи благораствореннагв рассудка, казалися подернуты легкою пленою печали; но искры твердости и упования пролетали оную быстротечно».

Образы сыновей нарисованы так, что читателю становится ясно, что юноши от природы одарены неодинаково, у них разная острота ума: «Пред ним стояли два юноши, возраста почти равнаго, единым годом во времени рождения, но не в шествии разу­ма и сердца они разнствовали между собой. Ибо горячность ро­дителя ускоряла во младшем развержение ума, а любовь братня умеряла успех в науках во старшем. Понятия о вещах были в них равныя, правила жизни знали они равно, но остроту разума и движения сердца природа в них насадила различно. В старшем взоры были тверды, черты лица незыбки, являли начатки души неробкой и непоколеблимости в предприятиях. Взоры младшего были остры, черты лица шатки и непостоянны. Но плавное дви­жение оных, кеобманьчивый были знак благих советов отчих.— На отца своего взирали они с несвойственною им робостию, от горести предстоящей разлуки происходящею, а не от чувствова­ния над собою власти или начальства. — Редкия капли слез точилися из их очей».

Психологические портреты крестицких дворян свидетельст­вуют о глубоком проникновении писателя в существо обществен­ных связей человека. Это люди, по мнению Радищева, правильно­го воспитания, противостоящие современным Радищеву дворян­ским идеалам искателей чинов, должностей и наград. В уста крестицкому дворянину писатель вкладывает длинную речь, в ко­торой он выражает свои взгляды на проблемы воспитания и обра­зования свободного гражданина России. В этих рассуждениях чувствуется влияние на автора трактата «Об уме» К.-А. Гельвеция.

Здесь развивается мысль о влиянии среды и обстоятельств на формирование характера молодого человека. Однако, создавая образ идеального воспитателя-отца, автор «Путешествия» расхо­дился со многими просветителями. Он полагал, что семейное воспитание выше общественного. Отец должен закалять детей, учить их не бояться стихий, боли, приучать к непритязательной пище и каждодневному труду. Разносторонность—вот главное по Радищеву качество свободного человека общества будущего. Об этом крестицкий дворянин говорит так: «Не робщите, если будете небрежены в собраниях, а особливо от женщин, для того что не умеете хвалить их за красоту; но вспомните, что вы бе­гаете быстро, что плаваете не утомлялся, что подымаете тяжести без натуги, что умеете водить соху, вскопать гряду, владеете косою и топором, стругом и долотом; умеете ездить верхом, стре­лять. Не опечальтеся, что вы скакать не умеете, как скоморохи. Ведайте, что лучшее плясание ничего не представляет величест­веннаго; и если некогда тронуты будете зрением онаго, то любострастие будет тому корень,, все же другое оному постороннее. — Но вы умеете изображать животных и неодушевленных, изобра­жать черты царя природы, человека. В живописи найдете вы ис­тинное услаждение не токмо чувств, но и разума. — Я вас на­учил музыке, дабы дрожащая струна согласно вашим нервам воз­буждала дремлющее сердце; ибо музыка, приводя внутренность в движение, делает мягкосердие в нас привычкою.— Научил я вас и варварскому искусству сражаться мечом. Но сие искусство да пребудет в вас мертво, доколе собственная сохранность того ие востребует. Оно, уповаю, не сделает вас наглыми; ибо вы твер­дой имеете дух и обидою не сочтете, если осел вас улягнет, или свинья смрадным до вас коснется рылом. — Не бойтесь сказать никому, что вы корову доить умеете, что шти и кашу сварите, или зажаренный вами кусок мяса будет вкусен. Тот, кто сам умеет что сделать, умеет заставить сделать, и будет на погрешно­сти снисходителен, зная все в исполнении трудности». В речах крестицкого дворянина отразились взгляды русского просвети­теля Я. П. Козельского, изложенные им в «Философических предложениях». В этой книге содержится материал о пагубности воспитанных в науках «злодеев» для общего благополучия.

Назад       Далее

В 49-й строфе первопечатного издания оды «Вольность» (1790) говорилось о том, что «человечество возревет в оковах и направ­ляемое надеждою свободы и неистребимым природы правом дви­нется... И власть приведена будет в трепет. Тогда всех сил сложе­ние, тогда тяжелая власть

Развеется в одно мгновенье,

О день, избраннейшнй всех дней!

В 50-й строфе поэт оптимистически возвещает о том, что «мрат пая твердь позыбнулась, и вольность воссияла». Но когда нас­тупит этот день? Писатель знал, что от стихийного, неорганизо­ванного пугачевского восстания до народной революции еще да­леко. Именно поэтому Радищев так говорил о грядущей револю­ции: «Не мечта сие, но взор проницает густую завесу времени, от очей наших будущее скрывающую» («Городня») или: «О! го­рестная участь многих миллионов! конец твой сокрыт еще от взора и внучат моих» («Черная грязь»). Впрочем, отнюдь не идея мщения лежит в основе революционной этики первенца свободы. В ее основе находится идея общественной пользы свершившейся революции. ' Революция должна переустроить несправедливое общество, сделать его справедливым для всех. Вот почему на многих страницах своего

«Путешествия» Радищев воссоздает уто­пический проект общества будущего («Хотилов», «Выдропуск»), извлеченный якобы из бумаг друга путешественника. В этом об­ществе царит естественное и гражданское равенство, братство и свобода, в нем нет ни помещиков, ни чиновников, ни царей, нет в нем и угнетения человека человеком. Это общество свободных людей. Таким зрел будущее России Александр Николаевич Ра­дищев.

Положительные образы крестьян. В главе «Хотилов» Радищев писал: «Но кто между нами оковы носит, кто ощущает тяготу не­воли? Земледелец! Кормилец нашея тощеты, насытитель нашего глада; тот, кто дает нам здравие, кто житие наше продолжает, не имея права распоряжати ни тем, что обрабатывает, ни тем, что производит. Кто же к ниве ближайшее имеет право, буде не делатель ея? — вопрошает первенец свободы и отвечает: Не тот ли, кто ее вспахать возможет? Не тот ли, кто силы и желание к тому имеет достаточный?»

«В начале общества тот, кто ниву обработать может», — ут­верждает Радищев.

Итак, трудящиеся крестьяне, народ — подлинный хозяин своей страны и всех природных ее богатств и материальных благ, которые он на земле производит. Именно народу принадлежит ре­шающее слово в истории. Но пока народ порабощен самодержа­вием и крепостниками-помещиками, «может ли государство, где две трети граждан лишены гражданского звания, и частию в законе мертвы, назваться блаженным? Можно ли назвать бла­женным гражданское положение крестьянина в России?» — вопро­шает Радищев и отвечает: — «Ненасытец кровей один скажет, что он блажен, ибо не имеет понятия о лучшем состоянии». Верный в крепкий в последовательном народолюбии, Радищев противо­поставляет здоровую мораль трудящихся крестьян гнилой мора-лв паразитического сословия, «ненасытцев кровей», т. е. дворян,

Этой цели и служит создаваемая писателем галерея образов лю­дей из народа.

Первый человек из народа, встреченный путешественником на своем пути, был извозчик. «...Извощик мой затянул песню по обыкновению заунывную», — рассказывает путешественник. А ведь песня, говорят, душа народа. «Кто знает голоса русских на­родных песен, — продолжает писатель, — тот признается, что есть в них нечто, скорбь душевную означающее. Все почти голоса таковых песен суть тону мягкаго. На сем музыкальном располо­жении народнаго уха умей учреждать бразды правления. В них найдешь образование души нашего народа». Радищев идет здесь дальше английского путешественника Вильяма Кокса, который в 1784 — 1790 гг. издал в Лондоне свои записки о путешествии в Польшу, Россию, Швецию и Данию, переведенные вскоре на многие европейские языки. Рассказывая о поездке из Москвы в Петербург, совершенной им в 1778 г., Кокс пишет о любви рус­ских к пению: «Во время нашего пути по России я с большим изумлением наблюдал страсть русских к пению. Даже крестьяне, которые ездили в качестве ямщиков и почтарей, как только они опускались на козлы или в седло, начинали напевать, и это про­должалось несколько часов без перерыва. Но, что еще более уди­вительно для меня, они исполняли песни иногда по очереди, и я легко мог заметить, что они исполняют что-то вроде музыкаль­ного диалога, когда в песне как бы задают друг другу вопросы и отвечают на них; и все это, если можно так выразиться, составля­ло их обыденный разговор. Почтари поют, как я точно заметил, от одной станции до другой; солдаты поют во время похода; кре­стьяне поют по преимуществу в процессе работы: общественные дома сотрясаются от звуков их песен, и в тихий вечер я отлично слышал, что воздух как бы вибрирует от звуков песен, доносящих­ся из соседних деревень».

Радищев в русских песнях видит выражение существа на­ционального характера. В немногих, по броских зарисовках Радищев воссоздает русский национальный характер, для кото­рого характерны широта, удаль, порывистость, отвага. В дру­гом своем сочинении — «Сокращенном повествовании о при­обретении Сибири» автор писал: «Твердость в предприятиях, не­утомимость в исполнении суть качества, отличающие народ Рос­сийский... О народ, к величию и славе рожденный, если они (качества эти. — Ю. Б.) обращены в тебе будут на снискание всего того, что сделать может блаженство общественное!»

Еще раз путешественник встречается с песней в конце своего путешествия. У ворот почтовой станции Клин слепой старик пел народную песню о печальной судьбе молодого человека, покинув­шего богатый отчий дом и превратившегося в нищего. Литератур­ный портрет слепого певца — калеки перехожего — дан в не­многих, но точных и выразительных словах: «Сребровидная его глава, замкнутые очи, вид спокойствия в лице его зримаго заставляли взирающих на певца предстоять ему со благоговением». Как бы продолжением характеристики певца служит рассказ о том впечатлении, которое произвело искусство исполнителя ду­ховного стиха на слушателей: «Неискусной хотя напев, но неж-постию изречения сопровождаемый, проницал в сердца его слушателей, лучше природе внемлющих, нежели взрощенные во благогласии уши жителей Москвы и Петербурга внемлют кудря­вому напеву Габриели, Маркези или Тоди¹. Никто из предстоя­щих не остался без зыбления внутрь глубокаго, когда клинской певец, дошед до разлуки своего ироя, едва прерывающимся еже-мгновенно гласом изрекал свое повествование. Место, на коем были его очи, исполнилося иступающих из чувствительной от бед души слез, и потоки оных пролилися по ланитам воспеваю-щаго. О природа, колико ты властительна! Взирая на плачущаго старца, жены возрыдали; со уст юности отлетела сопутница ея улыбка; на лице отрочества явилась робость, неложный знак болезненнаго, но неизвестнаго чувствования; даже мужествен­ной возраст, к жестокости толико привыкший, вид восприял важности. О природа, — возопил я паки...

Сколь сладко неязвительное чувствование скорби! Колико сердце оно обновляет, и оного чувствительность. Я рыдал вслед за ямским собранием, и слезы мои были столь же для меня сла­достны, как исторгнутый из сердца Вертером... О мой друг, мой друг! почто и ты не зрел сея картины, ты бы прослезился со мною, и сладость взаимнаго чувствования была бы гораздо усладитель­нее» («Клин»).

Так Радищев впервые в русской литературе показал высокую очистительную силу русского народного искусства. А. И. Герцен прекрасно понял это, отметив, что в песне автор «Путешествия» нашел своеобразный «ключ к таинствам народа»².

Дальнейшая характеристика слепого певца дается через вос­приятие его поступков. После окончания пения старик стал со­бирать подаваемую ему милостыню. Путешественник вложил в дрожащую руку слепца серебряный рубль. Когда тот понял это, он произнес следующие слова: «Почто такая милостыня? ...Почто она немогущему ею пользоваться? Если бы я не лишен был зре­ния, сколь бы велика моя была за него благодарность. Не имея в нем нужды, я мог бы снабдить им неимущаго. Ах! если бы он был у меня после бывшаго здесь пожара, умолк бы хотя на одни сутки вопль алчущих птенцов моего соседа. Но на что он мне теперь? не вижу, куда его и положить; подаст он может быть случай к преступлению. Полушку не много прибыли украсть, но за рублем охотно многие протянут руку. Возьми его назад, доб­рой господин, и ты и я с твоим рублем можем сделать вора...

Возьми его назад, мне право но не надобен, да и я уже его по стою; ибо не служил изображенному на нем государю...» В этом эпизоде ярко видны необыкновенная честность и красота нрав­ственного облика слепого певца, его бескорыстие, доброта, само­отверженность, скромность. В немногих, но точных словах об­рисован весь жизненный путь слепого певца и история его не­счастья: он был смелым воином, участвовал во многих сражениях; однажды был тяжело ранен пушечным ядром и лишился зрения. Свое несчастье старик переносит стоически, объясняя его нака­занием за грехи: «Ярость исполняла всегда мое сердце при нача­тии сражения; я не щадил никогда у ног моих лежащаго неприя­теля и просящаго, безоруженному помилования не дарил». Вот почему слепой певец всегда стремился искупить свои грехи доб­рыми делами. Однажды ему удалось спасти одного крестьянина от побоев проходивших мимо солдат, и с тех пор жена этого кре­стьянина по всем праздникам и воскресеньям угощала певца пирогами.

Духовное единение путешественника с человеком из народа символизирует старенький шейный платок, который путешествен­ник дарит старику, а тот принимает его с величайшим благого­вением. «Возвращаяся через Клин, — пишет первенец свободы, — я уже не нашел слепаго певца. Он за три дня моего приезда умер. Но платок мой, сказывала мне та, которая ему приносила пирог по праздникам, надел, заболев перед смертшо, на шею, и с ним положили его во гроб. О! если кто чувствует цену сего платка, тот чувствует и то, что во мне происходило, слушав сие».

Еще две главы, «Медное» и «Городня», повествующие о двух страшных бедствиях крепостных крестьян — продаже людей с торгов и рекрутчине, начинаются с песен. В «Медном» водят ста­ринный хоровод молодые женщины и поют плясовую русскую песню «Во поле береза стояла, во поле кудрявая стояла». Она помогает читателю понять, что далее последует рассказ о чем-то очень скорбном, безысходном — о продаже крепостных людей. Но та же песня содержала и оптимистический смысл: свободы должно ждать «от самой тяжести порабощения».

В главе «Городня» ужас рекрутчины как народного бедствия раскрыт через два причитания — от имени матери и от имени не­весты: «Въежжая в сию деревню, не стихотворческим пением слух мой был ударяем, но пронзающим сердце воплем жен, детей и старцов... Подошед к одной куче, узнал я, что рекрутский набор был причиною рыдания и слез многих толпящихся». Вот уж по­истине песня — душа народная!

На протяжении своего долгого путешествия герой не раз встре­чался с сильными духом, здоровыми морально и физически кре­стьянами. Среди них пашущий в полночь на своей ниве трудолю­бивый крестьянин, резко осуждающий барство и не верящий в то, что законы могут защитить его от произвола помещика («Люба­ни»). Это крестьяне, убившие зверя-помещика и трех его сыновей, и жених-крестьянин, мужественно претерпевающий муки, но не уступающий своих человеческих прав («Зайцово»). Это и кра­сивые крестьянки села Едрово, и добродетельная Анюта, превос­ходящие на голову своей моралью и благородством женщин из дворянского сословия («Едрово»). Это и крестьяне, продаваемые с торгов («Медпое»). Это и крестьяне-рекруты, в том числе кре­постной интеллигент, отстаивающие свою свободу, честь и досто­инство («Городня»). Это и печальная крестьянка-мать, прими­рившаяся с беснравием и нищетою («Пешки»). Это и крепостные жених и невеста, принуждаемые помещиком к браку («Черная грязь»).

Назад       Далее

В главах «Чудово» и «Вышний Волочок» Радищев обрушивает­ся на горожан, считая, что город, населенный пребывающими в тунеядстве представителями господствующих классов, безжало­стно эксплуатирует деревню, выжимая из нее последние соки. Гнев автора «Путешествия» изливается на жителей столицы им­перии: «А вы, о жители Петербурга, питающиеся избытками изобильных краев отечества вашего, при великолепных пирше­ствах, или на дружеском пиру, или наедине, когда рука ваша вознесет перьвой кусок хлеба определенной на ваше насыщение, остановитеся и посмыслите. Не то же ли я вам могу сказать о нем, что друг мой говорил мне о произведениях Америки¹. Не потом ли, не слезами ли и стенанием утучнялися нивы, на кото­рых оной возрос? Блаженны, если кусок хлеба, вами алкаемый, извлечен из класов, родившихся на ниве, казенною называемой, или, по крайней мере, на ниве оброк помещику своему платящей. Hp горе вам, если раствор его составлен из зерна, лежавшего в житнице дворянской. На нем почили скорбь и отчаяние; на нем знаменовалося проклятие всевышняго, егда во гневе своем рек: проклята земля в делах своих» («Вышний Волочок»).

Радищев называет Петербург не иначе, как «жилищем тигров», потому что «единое их (т. е. горожан. — Ю. Б.) веселие грысть ДРУГ друга; отрада их —томить слабаго до издыхания и раболепст­вовать власти». Главная причина, почему друг путешественника господин Ч. и «несчастный» незнакомец покидали Петербург, было неприятие деспотизма. По мнению истинного сына отечества, деревня противостоит городу как положительный пример отрицательному. Не стоит жить в городе, где «не знают, что есть человек, где имя его неизвестно» («Чудово»). Подобное же отри­цательное отношение к городу как вместилищу пороков харак­терно и для философских исканий Ж.-Ж. Руссо.

Высокий пафос подлинного гуманизма и истинного демокра­тизма пронизывает все произведение Радищева от начала и до конца.

Царь и его приближенные. Первопричина всех бед русского народа, по Радищеву, — это «стоглавое чудище» — российское самодержавие. Во имя торжества идей демократии, гуманизма и справедливости истинный сын отечества всей силой своего искрометного таланта обрушивается на создателей законов бесчеловечного, аморального общества, основанного на угнетении человека человеком. В главе «Спасская Полесть» рассказывается об аллегорическом сне путешественника, который вообразил себя царем, или шахом, или ханом, или королем, или беем, или набо­бом, или султаном, сидящим на троне из чистого золота, укра­шенном драгоценными камнями. Голова царя увенчана лавро­вым венком. Вокруг трона располагались знаки власти — меч на серебряном столпе, скипетр на снопах пшеницы, сделанных из чистого золота, весы, на чашах которых лежали книги с надпи­сями «Закон милосердия» и «Закон совести»; царский трон об­вивала огромная змея, выкованная из стали. Возле трона видне­лось немало украшений и надписей, прославляющих власть царя.

Это описание типологически сходно с описаниями известных произведений искусства XVIIIb., например картины художника Д. Г. Левицкого «Екатерина II — законодательница» и статуи скульптора Ф. И. Шубина того же названия.

Путешественнику снилось, продолжает Радищев, что у под­ножия трона толпились придворные и множество народа, все они с робким подобострастием смотрели на самодержца и ловили на себе его взоры, всматривались в лицо властелина, прислушива­лись к его дыханию. Спустя некоторое время подданные начали расточать похвалы своему господину, а потом с восторгом стали слушать приказания, которые государь отдавал военачальнику (имеется в виду Г. А. Потемкин), «учредителю плавания» (имеет­ся в виду начальник Адмиралтейской коллегии граф И. Г. Чер­нышев), «хранителю законов» (имеется в виду генерал-прокурор .Сената князь А. А. Вяземский), первому зодчему (может быть, здесь подразумевается архитектор И. Е. Старов) и казначею. И только одна женщина из всего собрания стояла в стороне, опи­раясь на колонну, и испускала вздохи скорби, всем видом своим показывая презрение и негодование. Это была странница Прямовзора, глазной врач. Вдруг она подошла к троцу и, коснувшись глаз царя, сняла с них бельма, т. е. толстую пленку, подобную застывшему роговому раствору. А чтобы бдительность властителя не усыплялась негою власти, Прямовзора надела ему на палец терновое кольцо. Царь неожиданно прозрел и увидел мир вокруг себя в ином свете. «Одежды мои, столь блестящия, — рассказы­вает герой аллегорического сна, — казалися замараны кровию и омочены слезами. На перстах моих виделися мне остатки мозга человеческаго; ноги мои стояли в тине. Вокруг меня стоящие являлися того скареднее. Вся внутренность их казалась черною и сгораемою тусклым огнем ненасытности. Они метали на меня и друг на друга искаженные взоры, в коих господствовали хищ­ность, зависть, коварство и ненависть. Военачальник мой, по­сланный на завоевание, утопал в роскоши и веселии. В войсках подчиненности не было; воины мои почиталися хуже скота. Не радели ни о их здравии, ни прокормлении; жизнь их ни во что вменялася; лишались они установленной платы, которая употреб­лялась на ненужное им украшение. Большая половина новых воинов умирали от небрежения начальников или ненужиыя и безвременный строгости. Казна, определенная на содержание всеополчения, была в руках учредителя весел остей. Знаки военнаго достоинства не храбрости были уделом, но подлаго раболе­пия... Отвратил я взор мой от тысящи бедств представившихся очам моим...

Корабли мои назначенные, да прейдут дальнейшия моря, ви­делся плавающими при устье пристанища. Начальник, полетев­ший для исполнения моих велений на крылех ветра, простерши на мягкой постеле свои члены, упоялся негою и любовию в объя­тиях наемной возбудительницы его сладострастия...

Подвиг мой, коим в ослеплении моем душа моя наиболее гор-' дилася, отпущение казни и прощение преступников, едва видны были в обширности гражданских деяний. Веление мое, или было совсем нарушено, обращаясь не в ту сторону, или не имело же­лаемого действия превратным онаго толкованием и медлитель­ным исполнением. Милосердие мое сделалося торговлею, и тому, кто давал больше, стучал молот жалости и великодушия. Вместо того, чтобы в народе моем чрез отпущение вины прослыть милосер­дым, я прослыл обманщиком, ханжею и пагубным комедиантом...

Зодчие, согбенные над чертежей здания, не о красоте онаго помышляли, но как приобретут ею себе стяжание. Возгнушался я моего пышнаго тщеславия и отвратил очи мои. — Но паче всего уязвило душу мою излияние моих щедрот. Я мнил в ослеп­лении моем, что ненужная казна общественная, на государствен­ный надобности, не может лучше употребиться, как на вспоможе­ние нищаго, на одеяние нагаго, на прокормление алчущаго, или на поддержание погибающаго противным случаем, или на мзду нерадящему о стяжании достоинству и заслуге. Но сколь при­скорбно было видеть, что щедроты мои изливалися на богатаго, на льстеца, на вероломнаго друга, на убийцу иногда тайнаго, на предателя и нарушителя общественной доверенности, на уловив-шаго мое пристрастие, на снисходящаго моим слабостям, на жену, кичащуюся своим бесстыдством. Едва, едва досязали слабые ис­точники моея щедроты застенчиваго достоинства и стыдливыя заслуги. Слезы пролились из очей моих, и сокрыли от меня толь бедственный представления безрассудной моей щедроты. — Те­перь ясно я видел, что знаки почестей, мною раздаваемые, всегда доставалися в удел недостойным...

Видя во всем толикую превратность от слабости моей и ковар­ства министров моих проистекшую; видя, что нежность моя обра-щалася на жену, ищущую в любви моей удовлетворения своего только тщеславия, и внешность только свою на услаждение мое устрояющую, когда сердце ея ощущало ко мне отвращение; возре-вел я яростию гнева. Недостойные преступники, злодеи! вещайте, почто во зло употребили доверенность господа вашего? пред­станьте ныне перед судию вашего. Вострепещите в окаменелости злодеяния вашего. Чем можете оправдать дела ваши? Что скаже­те во извинение ваше?..» («Спасская Полесть»).

В аллегорическом сне, построенном на противопоставлении, автор «Путешествия» блестяще использовал метод двух зеркал. В первом из них — зеркале Лести — самодержец увидел себя таким, каким изображали его придворные льстецы. Во втором из них — зеркале Истины — после того, как Прямовзора сняла с глаз бельма, царь увидел себя таким, каким он был на самом деле. Разоблачение состоялось. Но самодержец ищет спасения а исповедании своих грехов мудрому старцу, который придет из-под «заросшей мхом хижины» и облегчит бремя, возвратив «покой томящемуся сердцу и встревоженному уму».

Так считали и французские просветители: просвещенному монарху нужен мудрый советник-философ, который поможет мо­нарху познать «обширность обязанности» и истоки, «откуда про­истекает право и власть». Отсюда логически следует теория «об­щественного договора» французских просветителей. Государство, по Руссо, образуется в результате договора между людьми: по­следние уступают часть своих прав государственной власти, с тем чтобы оно защищало граждан; но если государство этого не де­лает, то подданные не обязаны больше повиноваться государствен­ной власти и имеют право на восстание. Согласно Руссо, природа наделяет человека не только материальными потребностями (ис­точник активности, трудолюбия), но и стихийной добротой (сим­патия к себе подобным), и страстями (основа самобытности харак­тера). Общественный договор, который заключают между собой» народ и просвещенный монарх, основывается на естественном праве людей на свободу и труд и обязывает монарха стоять на страже законности, обеспечивающей именно такой правопорядок.

Радищев спорит с Вольтером, который в своих «Мемуарах» полагал, что философы могут «просветить»' королей и «открыть» им глаза на их политику. Радищев показывает, что это невозмож­но, так как просвещенный монарх никогда не принесет блага на­ции. Автор рассказывает, что сонным мечтаниям путешественника

Так, используя иносказание, Радищев изобличает российское самодержавие. Стоит вспомнить те строки аллегорического сна, где Прямовзора объясняет самодержцу, в каком случае она чу­рается чертогов царей, обходит их стороной: «...Ведай, что ты первейший в обществе можешь быть убийца, первейший разбой­ник, первейший предатель, первейший нарушитель общия тиши­ны, враг лютейший, устремляющий злость свою на внутренность слабаго. Ты виною будешь, если мать восплачет о сыне своем .убиенном на ратном поле, и жена о муже своем; ибо опасность плена едва оправдать может убийство, войною называемое. Ты виною будешь, если запустеет нива, если птенцы земледелателя лишатся жизни у тощаго без здравыя пищи сосца материя. Но обрати теперь взоры свои на себя и на предстоящих тебе, возри на исполнение твоих велений, и если душа твоя не содрогнется от ужаса при взоре таковом, то отъиду от тебя, и чертог твой за­гладится навсегда в памяти моей».

Российская императрица не пожелала обратить «взоры свои на себя и на предстоящих», не захотела «воззреть» «на исполне­ние своих велений». Екатерина II и не думала «содрогаться от ужаса при взоре таковом». Многоголосый хор придворных льстецов убаюкивал «премудрую Фелицу», как ее называл Г. Р. Держа­вин, «матушку государыню», «спасительницу Отечества». Ее от­ношение к проведению в стране коренных преобразований социа­льно-экономического строя было резко отрицательным, потому и надежды на посещение Прямовзорой — странницей престола Рос­сийской империи отошли в небытие, как несбыточные. Сон путе­шественника в главе «Спасская Полесть» — это необычайно сме­лое и резкое разоблачение правления Екатерины II. В этом сне-памфлете Радищев полностью развенчивает созданную дворянами легенду о возможности в России правления просвещенного и справедливого государя, потенциального создателя «золотого века». Монарху не место в цивилизованном обществе, утверждает первенец свободы. Царям истинный сын Отечества готовил сов­еем иную судьбу. По словам исследователей творчества А. Н. Ра­дищева Л. И. Кулаковой и В. А. Западова, «в аллегорическом сне нет либеральных иллюзий, как пишут порой. Это кульминация, т. е. высшая точка развития темы обличения самодержавия. Даль­нейшие главы показывают пагубное влияние царизма на все области жизни и углубляют тему нарастающего протеста, кульми­нацией которой, в свою очередь, будет ода «Вольность». Самодер­жавие держит народ в невежестве («Подберезье»); оно узаконило неправосудие, рабство, обрекло миллионы на нищету («Зайцово», «Вышний Волочок», «Медное», «Городня», «Пешки», «Черная грязь»), превратило в захудалую провинцию когда-то могущест­венный город-республику Новгород. Оно сеет разврат, убивает мысль, тормозит развитие науки, литературы, искусства»¹.

Какой из этого может быть выход? Радищев отвечает на этот вопрос в главе «Тверь». На почтовом дворе в Твери путешествен­ник встречается со стихотворцем, который прочел ему отрывки из своей оды «Вольность». Эта ода — вдохновенный гимн народ­ной революции, которая смятет самодержавие и крепостничество. Радищев первый из русских просветителей понял, что не просьбы к монарху о милосердии, а активная революционная борьба освобо­дит от рабства, в котором находится «личность сограждан, нам равных, братьев, возлюбленных в естестве». Эта революция, по мысли первенца свободы, должна произойти так:

Возникнет рать повсюду бранна, Надежда всех вооружит; В крови мучителя венчанна Омыть свой стыд уж всяк спешит. Меч остр, я зрю, везде сверкает; В различных видах смерть летает; Над гордою главой паря. Ликуйте, склепанны народы; Се право мщенное природы На плаху возвело царя.

Народу не нужно никакого царя, ни дворянского, ни мужиц­кого. Будущая революция будет всенародной. Великий мысли­тель предрекает ее ход в главе «Хотилов». Он пишет: «Загрубе­лый все чувства рабов, и благим свободы мановением в движение неприходящия, тем укрепят и усовершенствуют внутреннее чув­ствование. Поток, загражденный в стремлении своем, тем силь­нее становится, чем тверже находит противустояние. Прорвав оплот единожды, ничто уже в разлитии его противиться ему не воз­может. Таковы суть братия наши, во узах нами содержимые. Ждут случая и часа. Колокол ударяет. И се пагуба зверства раз­ливается быстротечно. Мы узрим окрест нас меч и отраву. Смерть и пожигание нам будет посул за нашу суровость и бесчеловечие. И чем медлительнее и упорнее мы были в разрешении их уз, тем стремительнее они будут во мщении своем».

Назад       Далее